Об этом же мне говорил в свое время еще один генерал армии — Игорь Родионов.
Форма мысли была разной — суть та же…
Впрочем, и военные судьбы этих генералов чем-то очень похожи.
ЧАСЫ…Над этим очерком о Лобове я работал более шести лет. Когда он был готов, решил показать его генералу. После основательного знакомства с текстом Владимир Николаевич сделал немало принципиальных замечаний и даже снабдил меня некоторыми документальными источниками, которые очень помогли мне при доработке материала. Через некоторое время я еще раз повез очерк Лобову и попросил его посмотреть окончательный вариант. Генерал сказал, чтобы я подъехал через несколько дней.
Строго в назначенное время я был возле его кабинета на Гоголевском бульваре. У меня не было никаких сомнений, что после каких-то косметических правок я заберу материал у генерала. И тут началось странное…
Даже не достав мою рукопись из шкафа, Лобов стал спрашивать меня, почему в моей книге нет очерков о маршалах Язове и Ахромееве, генералах армии Моисееве и Самсонове. Я ответил, что моя книга посвящена наиболее известным генералам, занимавшим ключевые посты в МО и ГШ после августовских событий 1991 года. Что же касается Самсонова, то я не успел хорошо присмотреться к нему: близко с ним поработать мне не удалось, да и служил он у нас на Арбате в два захода всего по несколько месяцев…
Было заметно, что Лобова такой ответ не устраивает. Я тактично дал понять ему, что концепция книги и выбор персоналий — личное дело автора. А главное для меня сейчас — поскорее получить оригинал. Но генерал явно тянул резину, заметив между прочим, что ему не по душе «компания» людей, среди которых он оказался в книге. В ответ на это я двинул свой аргумент: в книге наряду с одиозными личностями есть и такие, служить рядом с которыми тысячи военных людей считали за честь.
И в этот раз свой материал из рук Лобова я не получил. Он опять попросил меня зайти позже: «Я еще подумаю». Прошатавшись по холодному Гоголевскому бульвару два часа, я снова предстал пред очи Владимира Николаевича. Была надежда: вот сейчас прочтем вместе материал, сделаем правки и наконец-то эта тягомотная процедура завершится.
Но меня ждало разочарование. Словно забыв о цели моего появления в его кабинете, генерал пустился в пространные размышления о роли офицерства в истории России. Терпеливо выслушав его, я дал понять Владимиру Николаевичу, что пора бы приступить к делу. Он опять медлил. Тогда я в лоб спросил его:
— Может быть, в очерке есть ложь, искажение фактов, оценок?
— Нет, не в этом дело, — ответил он.
— Тогда в чем же? '
— Ты не горячись, я еще подумаю… Зайди часика через Два.
Я не сдаюсь.
— Давайте пройдемся по каждой букве.
— Ты погуляй пока…
…И снова обжигает меня холодный сырой ветер на бульваре.
Идиотизм ситуации бесит. Зачем я приперся к Лобову? Ведь если следовать такой логике, то надо было «носить на утверждение» очерки всем, о ком я написал… Но это этическая, а не законодательная норма… Ситуация странная: написал о человеке добрыми красками, а его не устраивают «соседи» по книге… Я вспоминаю о том, как шесть лет назад пытался спасать реноме Лобова в газете, когда его неожиданно сняли с должности. Тогда Владимир Николаевич сам приходил в редакцию — бегать за ним не надо было..
А теперь вот гоняет он меня, как дворняжку…
Чувство унижения распаляет меня настолько, что я ду. маю: «Вот сейчас зайду к бывшему начальнику Генштаба и скажу с порога: «Товарищ генерал армии, я писал о королях, шейхах, президентах и министрах, но ни один меня в такое дурацкое положение не ставил».
Захожу снова к нему минута в минуту.
Он встречает меня лучезарной улыбкой и говорит:
— Ты по каким часам так точно живешь?
Я показываю ему свои старенькие «Командирские», которыми меня наградил еще маршал Язов.
— Награждаю от лица службы, — говорит мне Лобов и протягивает какие-то сказочные огромные часы. Еще и две запасные батарейки.
Он надевает мне часы на руку. Я благодарю его за королевский подарок и, еле скрывая негодование, говорю:
— Владимир Николаевич, я писал о королях…
— Слушай, — говорит он, сверкая такими чужими лукавыми глазами, каких я у него еще ни разу не видел, — давай-ка пока отложим это дело… Вот напишешь про Самсонова, Язова, Моисеева, тогда и обо мне поговорим…
— Обязательно напишу, — зло бурчу я. Затем снимаю подаренные часы, кладу их на стол и ухожу, не попрощавшись и не подав генералу руки.
На бульваре я почему-то уже не чувствую холода.
И мне так хорошо, что я живу по своим часам…
Глава 4. ГЕНЕРАЛ ГРАЧЕВ И ДРУГИЕ
— Попомните мое слово — Грачев застрелится!
В кабинете, где еще секунду назад стоял гам веселой офицерской пирушки, стихло, будто объявили минуту молчания. Генштабовский Нострадамус в полковничьих погонах победным взглядом обводит компанию собутыльников, ошарашенных его предсказанием, и основательно вгрызается в алую мякоть огромного соленого помидора. Полковник на другом конце стола так и не донес до рта пучок скрипучей гурийской капусты, замер, даже не замечая, как с фиолетового капустного хвостика падают ему на брюки марганцового цвета капли. Нострадамус поймал его перепуганный взгляд и добивает:
— Спорю на пять ящиков коньяку, что застрелится!
Отставной генерал по кличке «Талисман» (он служит в ГШ уже лет двадцать) деловито догрыз сочное кувейтское яблочко и встревает:
— Для того чтобы приставить пистолет к виску, надо иметь слишком много совести.
Офицерские головы, как по команде, дружно поворачиваются в сторону Нострадамуса. Компания ждет его выстрела.
— Для того чтобы приставить пистолет к виску, не обязательно иметь много совести. Достаточно понять, что у тебя ее никогда не было!
— Это все эмоции. Если бы у Грачева не было совести, он бы в октябре резину не тянул. И письменного приказа на Расстрел людей из танков от Ельцина не требовал бы!
Грачев дергался не из-за совести, а из-за трусости!
— Насчет трусости ты брось. Он в Афгане пять лет под лУли ходил. А приказ в октябре все же отдал. И мы его с вами выполняли.
— Ну это еще надо посмотреть, кто выполнял, а кто страусом работал!
— Вы кого имеете в виду?
— Товарищи господа офицеры! Мужики! Вы что! Кончай базар!
— Но при чем здесь Грачев? — вспыхнул друг. — Какая власть, такой и министр обороны.
И мне показалось, что он прав. Легко судить о Грачеве, сидя за стаканом водки. Тяжело быть Грачевым.
СОРОКОВОЙГенерал армии Павел Грачев был сороковым главой военного ведомства. Безусловно, в сравнении с такими выдающимися российскими полководцами, как генерал от инфантерии Михаил Богданович Барклай-де-Толли, генерал-лейтенант Дмитрий Алексеевич Милютин, маршалы Георгий Константинович Жуков или Родион Яковлевич Малиновский, фигура Грачева по многим параметрам гораздо меньшего масштаба. И тем не менее его имя уже не вычеркнуть из нашей истории.
Грачев возглавил военное ведомство в переломный для России момент как фаворит главы нового режима. Это определило и его позицию, и характер его действий. Долгое время верой и правдой служивший одному политическому строю, он затем присягнул новой власти и с не меньшим рвением доказывал безграничную преданность ей. И был не одинок…
Грачев — фигура в определенном смысле уникальная. В истории России, пожалуй, нет второго такого генерала, у которого первая боевая операция в роли министра обороны была связана с расстрелом соотечественников.
Грачев — фигура исключительная и по другим параметрам: у нас на Арбате в шутку и всерьез иногда говорили, что его можно смело заносить в Книгу рекордов Гиннесса — как «самого критикуемого и непотопляемого министра». За четыре года пребывания Грачева в должности президенту раз тридцать ближайшее кремлевское окружение предлагало освободиться от непопулярного силовика. Эту же тему почти непрерывно мусолила пресса. Но Ельцин не сдавал Грачева аж до лета 1996 года.
Верность Ельцина Грачеву многих удивляет до сих пор.
Грачеву досталась особая доля: честный и отважный работяга-десантник, достойно прошедший военные испытания в Афганистане, он не выдержал испытания высокой должностью, попав в грязные жернова российской политики…
23 февраля 1996 года, вДень защитников Отечества, один из московских газетчиков спросил Грачева:
— Павел Сергеевич, трудно быть министром обороны?
Грачев ответил:
— Сказать «трудно» — значит ничего не сказать, — архитрудно! Если бы сейчас меня вернули на четыре года назад и сказали: «Грачев, ты должен пройти этот путь», — я бы не согласился.
