и излишне типизированы. Поэтому можно говорить о некоей «обезличенности» отдельных советских елочных игрушек в самом прямом смысле этого слова. В других случаях лица кукольных человечков были выписаны очень тщательно, но выглядели грубо и вульгарно – тонкие удлиненные ниточки неестественно темных бровей, вытаращенные глаза, искривленный рот. Зачастую их отличал искусственно яркий, нереальный и в своей нереальности отталкивающий – фиолетовый, темно-коричневый, пронзительно-розовый – цвет лиц и какая-то расплывающаяся одутловатость, как будто эти куколки были больны. Все это отнюдь не соответствовало приписанной им в елочном визуальном сценарии роли.
Отчасти специфика художественного решения образа советской елочной куколки была порождена и обусловлена самобытными традициями русского народного искусства, которые, по мнению теоретиков игрушечного дела, предполагали «отсутствие излишней детализации, предельную обобщенность художественной трактовки образа человека, ясность силуэта, жизнерадостность росписи и внешнего оформления» 439. Лица дешевых кустарных кукол носили лубочный характер – их раскрашивали условно 440. Однако хотя между народной куклой и елочной игрушкой и прослеживалась явная связь и преемственность, до совершенной формы и утонченного наивно-философского содержания русской народной игрушки советской елочной игрушке было очень далеко.
«Некрасивость» первых советских елочных игрушек объяснялась, вероятно, не только несовершенством и неразработанностью тогдашних производственных технологий. Учитывая специфику детского восприятия, особое внимание тогдашние воспитатели уделяли созданию завершенного, целостного образа советской елки, не акцентируя отдельные детали. В директивных статьях того времени, посвященных производству игрушки, можно было встретить отдельные критические замечания по поводу излишней «взрослости» кукольных лиц и призывы наделить их более «детскими» и притом «типично русскими чертами» 441. Что следовало понимать под «русскостью», авторами этих статей не разъяснялось. Вероятно, каждому из мастеров-игрушечников эти критерии следовало вырабатывать самому. Однако в условиях развернувшейся в тот период борьбы с космополитизмом и «низкопоклонством» перед Западом такие призывы были очень актуальны.
Применительно к фотографии Ролан Барт выделял следующие приемы коннотации: монтаж, объекты, позу, фотогению, эстетизм, синтаксис. Большинство из этих приемов, правда в несколько специфическом виде, обнаруживаются и в процессе создания и прочтения образа «идеальной» советской елки. Елочный монтаж осуществлялся посредством размещения елочных игрушек по отношению к самой елке (на макушке/у подножия, вверху/внизу, снаружи/в глубине и т. д.) и по отношению их друг к другу. Совершенно очевидно, что одна и та же игрушка, размещенная на верхних или нижних ветках, приобретала разный смысл, тем более в контексте остального «игрушечного» окружения. Иерархия игрушек внутри их елочного царства также постоянно менялась: прежние фавориты могли легко превратиться в аутсайдеров, а скромные обитатели нижних веток – переместиться на самые престижные позиции.
В соответствии с методическими установками Наркомпроса, расположенные на елке игрушки не должны были создавать связного сюжета. Напротив, все и вся следовало перемешать. «Самое замечательное в елке, – писал методист Наркомпроса, – это веселое содружество разнородных вещей» 442. Последовательная наррация допускалась лишь у елочного подножия, где предполагалась детализированная реконструкция событий, эпизодов и явлений советской истории или советского быта («подвиг челюскинцев», «Красная Армия», «колхоз», «птичий двор», «советская квартира»), причем все сюжеты могли быть выстроены параллельно и одновременно: «Подножие елки – дело серьезное. Вот ледяное поле, айсберги, дома, антенна, фигурки, пароход, аэропланы – это бессмертная тема – челюскинцы. Немножко дальше зеленое поле из хвои и на поле – танки, палатки, пулеметы, пушки, фигурки, силуэты, красные флажки – любимая тема – Красная Армия». Рядом – пример нового советского уюта – комната, населенная двумя куклами и обставленная кукольной мебелью. Здесь есть шкаф, кровать, стол, на столе – кукольный сервиз, на полу – собачка из папье-маше, в углу – маленькая игрушечная елка 443.
В процессе выстраивания этих сюжетов «реальные» и «сказочные» образы успешно соседствовали: «Дед Мороз, знакомый, любимый детьми сказочный персонаж, имеет прямое право гражданства на елке. Наряду с этим традиционным типажом надо дать и наш советский любимый типаж – здорового румяного лыжника-спортсмена, конькобежца, хоккеиста и т. д.» 444 Для украшения елочного подножия настоятельно рекомендовались картинки-панорамы с изображением аэродрома, погранзаставы, «плясок красноармейцев на отдыхе» и павильонов ВДНХ 445.
Советские игрушечные елочные персонажи постепенно вытесняли своих предшественников. Например, игрушечный Дед Мороз на новой советской елке был совершенно не обязателен. «Ребята будут в большом восторге, – прописывалось в инструктивном материале, – когда увидят у подножия елки пограничников, охраняющих вместе с собакой далекую заснеженную заставу… Неплохо дать папанинцев на льдине. А Дед Мороз может быть сохранен в качестве зрителя» 446.
Предполагалось, что дети будут не только рассматривать эти «сюжетные» игрушки, но и играть ими. Образец такой игры – в «шпионов» – был представлен в методической статье на примере одного из московских детских садов: «Алик, выдвигая вперед пограничника – фигуру красноармейца… говорит: “Холодно как! Ветер какой сильный! Даже не слышно, где враги прячутся!” Выдвигает фанерную собаку: “Смотри за кустами и сугробами, может, тут где-нибудь шпион прячется”. Зина двигает фигуру “шпиона” – ватной елочной куклы в платке и шубе: “Вот проберусь сейчас в СССР и буду вредить”» 447. Затем шпиона ловят и отводят на заставу.
Из коллекции Л. Блатт. 1. Дед Мороз; вата, папье-маше, ткань, мишура; 1960-е гг. 2. Снегурочка; вата, бумага, пластмасса; 1960-е гг. 3. Снегурочка; пластмасса; 1960–1970-е гг. 4. Дед Мороз; вата, папье-маше, декупаж, слюда; 1950–1960-е гг. 5. Дед Мороз; пластмасса; 1967; надпись на подоле шубы – «Московский Кремль 1967»
Таким образом, несмотря на все уверения, развешенные на советской елке игрушки являли собой некий «упорядоченный беспорядок» – здесь не было ничего случайного, непродуманного, чужеродного.
Усилия власти оказались не напрасными, и вскоре елка засияла светом тех символических значений, которые приписывали ей советские воспитатели. Однако «освоение» и «присвоение» елки и елочной игрушки детьми произошло не сразу и не вдруг. Об этом свидетельствуют, в частности, коллекции детских рисунков второй половины 1930-х – начала 1940-х годов, представленные в журнале «Юный художник» 448.
Вплоть до 1938 года в журнале фактически отсутствовали не только публикации детских рисунков, посвященные новогоднему сюжету, или их описания, но и профессиональные работы на эту тему, которым дети хотя бы могли подражать, – ведь быть «юным художником» в это время значило «следовать примеру взрослых советских художников» 449. Более того, в первых номерах журнала рисунки советских детей, отражающие «подлинную жизнь страны», постоянно противопоставлялись работам детей-иностранцев, наполненных «фантастическими образами», среди которых часто встречался образ «святого Николая, приносящего в рождественскую ночь подарки послушным богатым детям» 450.
Только к концу 1938 года в журнале появляются упоминания о детских рисунках на елочную тему. Отмечается, что новогодняя елка является одним из любимых сюжетов
