истории Европы после 1945 года Джадт все же выразил надежду на то, что Европа «вновь станет тем пестрым лоскутным ковром с его многообразием языков, религий и культур, каким этот континент был столь долгое время» [220].
Спустя десять лет после книги Джадта будущее Европы выглядит в ином свете. Готовы ли восточноевропейские страны сделать хотя бы шаг к прежнему многообразию, зависит и от того, помнят ли они об истории насилия. В эпилоге своей книги Джадт воздал должное мемориальной культуре как одному из европейских достижений и одной из движущих сил европейской интеграции. Однако он напомнил и о глубоком забвении, вытеснении и отрицании, «которыми окружали в Европе убийство евреев. Сегодня это молчание нарушено, однако в восприятии прошлого разверзлись новые пропасти, поскольку восточные европейцы настаивают на собственной памяти о преследованиях и депортациях после 1945 года» [221].
Холмс и Крастев в своем эссе приуменьшают доктринальный смысл очевидного наступления на ЕС. Они уверяют, что тут нет никакой идеологии, а есть просто слишком очевидный строптивый характер наций, которые после долгой истории унижений по понятным причинам вынуждены демонстрировать свою силу. Мне такая интерпретация в условиях современного кризиса кажется беспечным упрощением, поскольку она не учитывает идеологическую суть нынешнего поворотного момента. Сегодня всюду звучат явно авторитарные, шовинистские и ксенофобские призывы. Политическая программа, изложенная Владимиром Путиным в правительственном заявлении еще в 2001 году [222], фактически содержит в себе приуменьшенный «имитационный императив». В ней подчеркивается, что задача правительства – создать образ истории, основанный на национальной гордости и чести, предписав обязательный патриотизм. Коллективная сплоченность может быть обеспечена только в том случае, если граждане будут подражать героическим образцам и идеалам самопожертвования, которые активизируются культом войны. В то же время искусство и наука подлежат цензуре как опасные альтернативные источники, и любой, кто нарушает эту программу единства, преследуется как иностранный агент и непатриот. Авторитарный национализм стал новой формой идеологической диктатуры, заменив коммунизм.
Времена меняются. «Let’s go East!» Таков логичный итог размышлений обоих авторов, которые цинично провозглашают Виктора Орбана и Ярослава Качиньского «истинными европейцами» и утверждают, что теперь Запад должен брать пример с Востока и подражать ему. Предлагаемый Холмсом и Крастевым нарратив об имперском и колониальном покорении Востока Западом действительно неотразим. Сегодня среди интеллектуалов нет ничего более популярного, чем критика надменного превосходства и самонадеянности ЕС. Но это в высшей степени интеллектуальное и красноречивое «самолюбование в самокритике» мне кажется не только нарциссическим, но и вредным, потому что оно выстраивает нарратив, который игнорирует все, что могло бы послужить мостом между Востоком и Западом. Потому что далеко не все в странах Восточной Европы думают так, как их идеологи и правительства [223]. Возможно, не так импозантно, но зато более конструктивно было бы поддержать либеральную ориентацию и вспомнить о вкладе, который привнесли восточные соседи в общеевропейский проект, вместо того, чтобы игнорировать эту историю и тем самым ее полностью стереть. Если мы хотим продолжить европейский проект, мы не можем позволить себе столь радикально противопоставлять национальные государства альянсу стран ЕС. Для национальных государств Европа не означает угрозу и даже потерю их суверенитета, напротив, она скорее предоставляет им защиту и возможности для дальнейшего развития. Поляризуя отношения между Востоком и Западом, Крастев и Холмс возвращают логику холодной войны. Восточноевропейские страны должны не подражать Западу, а помогать строить общую новую Европу. Это предполагает, что Европа больше не представляется в образе врага, но признаётся общим проектом. Однако для того, чтобы спасти и дальше развивать этот проект, сначала необходимо достичь консенсуса относительно того, каково содержание этого проекта.
Расколотая европейская память
Консенсус относительно того, что определит европейский проект и его будущее, вряд ли достижим, пока нет понимания или признания общей истории насилия. Именно от этой истории и того, как она будет закреплена и представлена в национальной памяти, зависит ответ стран Европейского союза на вызовы глобализации и опыта миграции.
Британская журналистка Натали Нугайред [224] выразила эту проблему предельно кратко: «Сегодня будущее Европы зависит от тех, кто владеет историей ее прошлого» [225]. Этой формулой, сознательно или бессознательно, она отсылает к знаменитой цитате Джорджа Оруэлла:
Кто управляет прошлым ‹…› тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым [226].
Так Оруэлл охарактеризовал принцип тоталитарной унификации институтов и тотального контроля над информацией. Данный принцип действует при условии: «если все источники рассказывают одну и ту же историю». К счастью, нам в ЕС до этого еще далеко.
Однако при определенной тенденциозности или умолчаниях могут вводиться упомянутые ранее «рамки памяти» (см. выше, с. 139–140). В ЕС существует конкуренция памяти, которой долгое время не уделялось достаточного внимания, что углубляло раскол между Востоком и Западом. Речь идет о конкуренции между памятью о гитлеровском Холокосте и сталинском ГУЛАГе. Если ЕС в принятой в 2000 году Декларации Стокгольмского международного форума по Холокосту сделал этим эмпатическим актом память о Холокосте обязательной и транснациональной, то память о ГУЛАГе осталась в границах стран Центральной и Восточной Европы, закрепивших этот опыт в своей национальной коллективной памяти. Неготовность признать восточный опыт страданий и включить его в европейскую память, возможно, не меньше ожесточила эти нации и отбросила назад, чем «имитационный императив» Крастева. Явная асимметрия европейской памяти основывалась на определенном табу. После поворотных событий 1989 года оба тоталитаризма – национал-социалистический фашизм и сталинизм – было недопустимо объединять в одном понятии «тоталитаризм», как это сделала Ханна Арендт в своей книге «Истоки тоталитаризма». Это вето, благодаря Стокгольмской декларации и, в частности, ее соавтору израильскому историку Иегуде Бауэру, стало нормой дискурса и тем самым определило рамки памяти для «западных» интеллектуалов. На самом деле речь здесь идет не о бесспорных исторических различиях между двумя преступными режимами, которые нельзя нивелировать и упрощать, а о том, должна ли в европейском сознании одна память непременно заслонять собой и вытеснять другую.
Представители стран Центральной и Восточной Европы уже давно выступают за расширение европейской памяти и включение 23 августа 1939 года, дня подписания пакта Гитлера – Сталина или Риббентропа – Молотова, в календарь памятных дат ЕС. Этот пакт и взаимные уступки предоставили обоим диктаторам значительную свободу действий для реализации во Второй мировой войне различных форм политического насилия. Европейский парламент в 2009 году провозгласил 23 августа Европейским днем памяти жертв сталинизма и нацизма, но это решение до сих пор остается лишь на бумаге, ибо, в отличие от памяти о Холокосте, за ним нет ни международной «task force» [227], ни конкретных
