проектов его осуществления.
Но и здесь возможны некоторые подвижки. И вновь художники и писатели как сейсмографы забвения восстанавливают пласты исторического времени и индивидуальные судьбы, которые оказались вне общественного внимания и публичной повестки дня. Например, Андреас Платтхаус анонсировал среди литературных новинок осени 2018 года четыре крупных немецких романа, которые «станут сенсацией, ибо они отображают главный опыт двадцатого века – тоталитарное насилие – с такой силой, что дух захватывает» [228]. Один из этих романов, «Глаза Шермана» Штеффена Меншинга, переносит читателей в 1940 год, в систему сибирских лагерей ГУЛАГа и в «странный межвоенный период пакта Сталина и Гитлера со всеми его политическими неопределенностями».
Уже упоминавшаяся Натали Нугайред опубликовала в «Гардиан» – так сказать, с позиции нейтрального наблюдателя – глубокие размышления о тесной взаимосвязи между мемориальной культурой, исторической правдой и европейской интеграцией [229]. Она перечисляет несколько «historical hang-ups» (запретных тем), ныне разделяющих Европу. Имеются в виду политически взрывоопасные комплексы памяти и ее блокады. Связанная с этим полемика, по ее мнению, «особенно важна для Европы, ибо европейский проект изначально был нацелен на преодоление исторической ненависти и на примирение. ЕС в его нынешнем виде возник не из победы, достигнутой военной силой, и не в результате замораживания конфликтов в виде перемирия, а путем терпеливого и вдумчивого сближения. Немцы называют это Vergangenheitsbewältigung – словом, которое трудно перевести. Оно подразумевает и толкование прошлого, и его признание, и извлечение исторических уроков, и умение жить с этим прошлым». Для нее европейский проект – не только средство против войны, но и, что не менее важно, средство против искажения истории. Нугайред указывает на несоответствие между многочисленными официальными речами о Европе, с одной стороны, и отсутствием реальных событий, идей, образовательных программ или музейных концепций, в которых многоцветный ковер Европы зримо объединял бы образ жизни, истории и опыт других людей. «Но до тех пор, пока европейцы смотрят на соседей исключительно через призму собственной национальной истории, психологический разрыв между Востоком и Западом и между Севером и Югом будет лишь углубляться».
Нугайред предостерегает о новой форме забвения, которая обусловлена прогрессирующей фрагментацией исторических нарративов. Мы помним все больше и больше, но наши воспоминания все меньше и меньше связываются друг с другом. «Доступно все, но согласия по основополагающим фактам это не гарантирует». Вот почему важны музеи, показывающие европейскую историю с разных точек зрения, не упуская из виду исторический контекст, и такие инициативы, как совместный труд «Европа – наша История» [230], в котором поверх национальных границ принимают участие многие европейские историки.
Колониальное наследие Европы
2018 год был объявлен ЕС «Годом общего культурного наследия» (Sharing Heritage). Смысл этой инициативы в том, что общение и общие ценности, которые хранятся и передаются друг другу, способствуют укреплению европейского партнерства. Впрочем, не всегда можно выбирать то, что входит в общее наследие. Например, ЕС – это среди прочего и сообщество наследников, чья нация имеет общую историю со своими бывшими колониями. Умиротворение Европы всегда упоминается первым среди европейских достижений. Эта гордость европейцев правомерна, но нельзя почивать на лаврах. В этой связи уместно напомнить, что во времена холодной войны три европейские страны вели войну со своими (бывшими) колониями: Франция вела войну в Индокитае (1946–1954) и Алжире (1954–1962), Португалия – в Африке (1974) и Великобритания на Фолклендах (1982).
Все более очевидно, что фокусировка европейской памяти на двух мировых войнах и Холокосте долгое время затеняла другой временной пласт, а именно историю европейского колониализма. Хорошо известно, что в послевоенной Западной Германии бывшие нацисты наследовали высокие посты. Скажем, Ханс Глобке, который в 1936 году написал комментарий к Нюрнбергским расовым законам и нес личную ответственность за принуждение евреев менять свои имена для облегчения бюрократического учета, быстро восстановил свое влияние и авторитет, став госсекретарем в правительстве Конрада Аденауэра. Но в послевоенные годы «аденауэровской эры» сохранялась и преемственность – об этом вспомнили лишь сейчас – колониального менталитета, ибо после битв за территории началась охота за сырьевыми ресурсами. Новое исследование двух скандинавских ученых проливает свет на секретные колониальные проекты в послевоенной Европе [231]. Они показали, что мирный и интеграционный проект Европейского экономического сообщества (ЕЭС) шел параллельно с завоеванием геополитического и экономического влияния в Африке.
Одновременно с европейской интеграцией в 1950-е и 1960-е годы происходила деколонизация Африки. Как явствует из соответствующих стратегических концепций того периода, оба эти процесса объединялись общим неоколониальным подходом: «Европа как единое целое сможет существовать лишь в том случае, если ее внутренние связи будут дополнены связями с другими странами и зависимыми территориями. Разумеется, эпоха национальной собственности на колониальные территории – уже история. ‹…› Теперь надлежит осуществлять последовательную общеевропейскую политику развития для определенных регионов Африки» [232].
Еще более проясняет дело высказывание Генриха фон Брентано, министра иностранных дел в кабинете Аденауэра: «Богатые и разнообразные сырьевые ресурсы, которыми располагают заморские регионы, должны стать необходимой основой для общего рынка всего европейского сообщества» [233]. «Развитие» – волшебное слово той стадии экономического пробуждения. Оно возникло в лексиконе культуры модернизации и прогресса, у которой еще отсутствовало экологическое и постколониальное сознание. Европейский подъем и благосостояние обеспечивались рынком, который пользовался ресурсами африканского континента, поэтому модернизация и глобализация основывались на неоколониальных принципах и стратегиях. Таким образом, обращение к долгой и запутанной истории европейского колониализма насущно необходимо для упрочения будущего Европы. Обращение к истории, которое национальному государству давалось с трудом и от которого оно нередко отказывалось, легче осуществлять на основе общей самокритичной европейской памяти. Вместе с другими членами ЕС и их бывшими колониями можно прояснить историю колониальных отношений и наконец признать ее частью общего европейского наследия.
Если память о мировых войнах и Холокосте сыграла большую роль в объединении Европы, то общая и отдельная колониальная история еще не нашли своего места в европейском сознании и почти не представлены в европейском публичном пространстве. В семитомном исследовании французских «мест памяти» («Les lieux de mémoire», 1984–1992) Пьера Нора лишь одно из этих ста мест имеет отношение к французской колониальной истории. В 2005 году французский президент Жак Ширак добился принятия так называемых «мемориальных законов». Один из них касался французской колониальной истории, которую предписывалось отображать исключительно в положительном свете. Саркози подтвердил этот закон, и только под давлением историков он был отменен.
Применительно к колониальной истории действует то же правило, что и для историй, связанных с репрессиями и насилием: примирение не может состояться без признания преступления и без возмещения ущерба жертвам. Если европейские нации примирились друг с другом, то нации за пределами Европы, пострадавшие
