Трудно сказать, что связывало его с Акундиновым. И Олеарий, и официальная версия московского правительства утверждают, что причина их союза — воровство и разгульный образ жизни, к которому оба стремились в одинаковой степени. Но, читая письма Конюховского, которых также сохранилось немало в архивах, не чувствуешь, что их писал отпетый злодей и мошенник. В письмах Конюховского к Акундинову нет панибратства, что вроде бы следовало ожидать, но есть почтительное уважение, даже некоторое преклонение перед Акундиновым. Не страх, не раболепство, но верная и бескорыстная преданность.
Если трезво взглянуть на их похождения, то следует спросить: был ли Конюховский счастлив, скитаясь с Тимошкой по странам, городам и весям? Терпя постоянные лишения, голод, холод, преследования, пребывая в тревогах и непрестанных заботах? Видимо, нет…
Были, конечно, у них и времена относительного благополучия и материальной обеспеченности. Но только не это связывало Конюховского с самозванцем. Скорее всего, это была бескорыстная и верная мужская дружба, еще столь поэтично воспетая в античном мире. Не будь этого мужского начала в их взаимоотношениях, смог бы Конюховский долго терпеть подобную жизнь? А что жизнь у него была далеко не легкой, это очевидно.
«Несказаны мои беды и терпение от голоду и холоду. А того всего было на море десять недель. А потом с великою нужею заехали в сторону, в Березовы остро-вы. Благодарю Господа Бога моего, што хотя уж к сухому берегу прибился. Я, вышетчи из шкуты, што был шкиперу за провоз и за харч должен, оставил Петра Белоусова приказной ковер и испод русачей, а сам с великою нужею, наг и бос и голоден и языка и дороги незнаючи, пешо до Канец, двадцать четыре мили (более 100 км. — В.К) шол, а в Канцы пришол, у Петра Номер-са выпросил полталяра. Ох, ох! Не радостны вести доходят: гонители и ратники сурово наступают. В Нарве и Ревеле их полно.
…От жалости и от кручины чуть жив. Отовсюду страх, а заступника и помощника нет и бедной голове подклонить негде. В Нарве зраицов полно: не жалел бы голову свою с славою положить за своего государя, помнячи ево государскую к себе милость. Жаль того, што нельзя сгинуть»[59].
Такие лишения претерпел Конюховский, отыскивая Тимошку в Лифляндии. А до этого было несколько лет скитаний в Турции, в Сербии, Италии, на Украине…
Соловьев Сергей Васильевич (не путайте с историком С. М. Соловьевым), профессор русского языка в гельсингфорском университете (1830–1843), известный археографическими изысканиями в архивах Швеции, автор небольшого исследования о жизни Акундинова, был восхищен взаимной дружбой этих людей. Хотя он по-своему объясняет их взаимоотношения, но строки его столь выразительны, что трудно удержаться от цитирования:
«В Польше, Турции, Запорожье, в Трансильвании, Эстляндии и Швеции, в счастье и несчастье, в горе и радости, в изобилии и крайней нищете, нигде и никогда не переменялся Конюховский в своих раболепных отношениях к Анкидинову и удивлял не только приверженцев и друзей, но и самих врагов самозванца своею к нему любовью и привязанностью. Такие странные отношения между двумя злоумышленниками, равными по происхождению и званию, но жертвовавшими равенством, один для лжепринятия высокого сана боярина и ближайшего родственника царствовавшего незадолго пред тем государя, другой для унизительного звания слуги, по справедливости изумительны. Жертвы были неравные, но в злодейских замыслах равно необходимые! Конюховский, как мы увидим впоследствии, ни в тяжелых оковах тюремного заключения, ни в мучительных пытках допроса, ни на плахе торговой казни, не изменил своему характеру и своей искренней и как бы закоренелой преданности к Анкидинову»[60].
Иоганн де Родес, сын выходца из Брабанта, поверенный по торговым делам при шведском посольстве в Москве, так описывал в своем донесении королеве Христине подробности доставки Конюховского в Москву:
«27-го числа этого месяца прибыли сюда посланники, бывшие в Швеции, и привезли с собой Костку Конюхова, но так, как уже было несколько поздно и близко к вечеру, то они должны были провести ночь в Тверском предместье. 28-го он с внушительной процессией проведен через город, сопровождаемый по обоим сторонам, спереди и сзади 50 стрельцами с их заряженными мушкетами, на шее у него было толстое железное кольцо с большой железной цепью, которая шла по спине, была закована вокруг пояса и была прикована к колоде, обе руки были связаны за спиной и (его вели на) 4-х веревках, (привязанных) одна спереди к шее, по одной за каждую руку и одна сзади к спине; все были длиной 3 аршина, чтобы он мог так идти один и его можно бы было лучше видеть: впереди ехал верхом один человек, который кричал простому народу, это изменник его царского величества и всей земли, сделавшийся «бусурманом», т. е. язычником, сзади него ехал посланец Енаклич, писец (подъячий) и переводчик; как только он (Костка) прибыл в Кремль, был он допрошен в Посольском приказе и тотчас после полдня подвергнут пытке; для выслушивания показаний его царское величество назначил Бориса Ивановича Морозова и Трубецкого, но упомянутый Морозов сначала извинился и не желал выслушивать показаний, пока не было приказано быть с ним вместе князю Никите Ивановичу Романову, что и было сделано и г. Романов был также при этом, и как я лишь впопыхах мог узнать, пытка была произведена свыше всякой меры — именно сначала были вывернуты члены и затем били кнутом, и после того жарили на огне, после чего рвали раскаленными щипцами, но что ему за обвинения предъявлялись и в чем он мог сознаться, еще нельзя было узнать, но об этом будет донесено…»
Всеподданнейший Иоганн де Родес.
Москва, 31 мая 1652 г.»[61].
Через несколько дней де Родес вновь доносит королеве о Конюховском:
«…Слуга Sinensis а Костка Конюхов до сих пор много раз подвергался пытке, и все до такой степени держится в тайне, что об этом нельзя узнать ни малейшего; а также один дьяк, который был в Астрахани или Казани, недавно привезен сюда и был подвергнут пытке; он раньше, как говорят, был в Разбойном Приказе и знал о бегстве Sinensis 'а и его слуги Костки; также один Иван Исаакович Патрикеев, который до этого был дьяком и посланцем в Дании, и уже до этого однажды сидел за приставами из-за этого дела, теперь был потребован в Кремль и боярин Илья Данилович снова допрашивал его по этому делу; сколько мне известно этот (Патрикеев) также раньше, кажется, был с посольством в Константинополе, и там был знаком с этим Sinensis'ом; после допроса его (Патрикеева) снова отпустили домой, но когда его чрез несколько дней снова потребовали в Кремль, он был до такой степени охвачен страхом, что не долго спустя отдал Богу душу; он, однако, в течение своей жизни при нынешнем правительстве употреблялся в Датском посольстве по поводу графа Вольдемара и навряд ли ожидал, что после того будет обвинен и подвергнут пытке, многие же частные лица считали его умнейшим человеком во всей России.
Достоверно известно, что при последней пытке Ко-стке был объявлен его приговор, именно, что на другой день с него с живого будет снята кожа, потому что он во время бывших пыток не дал ни малейших показаний и не отвечал ни на какие вопросы, и даже, что гораздо больше, он не выказал ни малейшей чувствительности при таких ужасных муках, но этого (казни) еще до сих пор не произошло; некоторые думают, потому, что так как он (Костка) при последней пытке на огне остался почти мертвым, то он слишком слаб для такой казни, поэтому будут залечивать все его раны; другие думают, что вышеупомянутый дьяк сделал некоторые признания, почему его (Костку) должны дальше допрашивать…»[62]
Но все же Конюховский под мучительными пытками сделал некоторые признания (напомню, что на очной ставке с Акундиновым он полностью отказался от них). В настоящее время его подлинные «расспросные речи» утрачены, но историк С. М. Соловьев читал их и привел из них некоторые выдержки:
«Спознался я с Тимошкою, как сидел я в Новой Четверти в подьячих и жил у него. И как его Тимошкина мать вышла замуж, а он Тимошка затягался (т. е. стал судиться. — В.К.) со многими людьми и в то время, осердясь на мать свою, начал мыслить, как бы убежать в Литву, и ему, Костке, про то говорил, чтоб им вместе бежать в Литву и там им будет хорошо. И побежали мы с ним в Литву. И в ту ночь, как побежали, Тимошка сына своего и дочь отвез на двор к Ивану Пескову, а свой двор и жену сжег. Побежали мы из Москвы в Тулу, наняв тульского извощика, из Тулы побежали в порубежные города проселочными дорогами и прибежали в Новгород Северский, откуда отвели нас к королю в Краков. Тимошка в те поры назывался Иваном Ка-разейским, воеводою вологодским и наместником великопермским, а из Литвы они сошли в Царь-город, и тут Тимошка назывался государским сыном Шуйским. Аидучи в Царь-город, оставил Тимошка меня, Костку, в Болгарской земле, и я был тут шесть месяцев, а Тимошка в Царе-городе бусурманился без меня; а из Царя-города Тимошка ушел и был у папы в Риме и сакрамент (святое таинство, причастие. — В.К) принимал, а из Рима шли на Венецию и на седмиградскую землю, и на иные государства и пришли в Запороги к гетману Богдану Хмельницкому. А назывался Тимошка государевым сыном Шуйским с Царе-города, потому что он звездочетные книги читал и остроломейского (астрология. — В.К.) ученья держался, потому что он был нескудный человек и было ему, что давать, и в Литве он вдосталь тому научился, и та прелесть на такое дело его и привела. А я, Костка, звездочетью не умею и остроломен не знаю и затем не хаживал. А в том я перед Богом грешен и перед государем виноват, что Тимошку слушал и государю изменил с глупости. Печать у Тимошки была у государевой поместной грамоты на красном воску, и с той печати в Риме печать он сделал, вымысля сам собою. А как он приехал к гетману запорожскому и помощи себе просил, и Хмельницкий его у себя держал в чести и хотел ему помогать, и Выговский ему учинился друг большой и также ему помогал и к Рагоци венгерскому об нем писал с прошеньем, чтоб он, Рагоци, ему, Тимошке, помогал и к шведской королеве об нем писал; и Рагоци к шведской королеве писал, и по тому письму шведская королева Тимошке и поверила; а будучи Тимошка в Швеции, принял люторскую веру, а я, Костка, веры христианской не отбыл, папежской и люторской веры не принимал и не бусурманен».
