Исторический калейдоскоп - Сергей Эдуардович Цветков

Вопрос о том, кто из героев этой истории наилучшим образом исполнил свой долг, я оставляю на суд читателей.

Ответ правительства последовал незамедлительно. Цанков потребовал полного уничтожения коммунистического подполья и всех сочувствующих. В тот же вечер в стране было объявлено военное положение. Военный министр генерал Иван Вылков отдал приказ войскам присоединиться к репрессиям: «Все гарнизоны и военные части должны во взаимодействии с местными органами власти согласовать средства борьбы с коммунистическими и земледельческими союзами. Прежде всего требуется ликвидировать наиболее способных и наиболее смелых носителей этих идей — интеллигентов. В наикратчайший срок должны быть составлены списки этих людей, чтобы появилась возможность в любой момент их уничтожить — виновны они или нет. Каждый схваченный должен быть осуждён и казнён в течение двадцати четырёх часов. Бунтовщиков казнить на глазах у их сообщников, тех, кто откажется подчиняться офицерам, немедленно расстреливать».

На коммунистов была объявлена настоящая охота. Первые две недели полиция и армия действовали вслепую, просто убивая всех, кто попадался им в руки. Застреленным «при попытке к бегству» ещё повезло, ибо многих ждала куда более зверская расправа. Подозреваемых душили верёвочными петлями, сжигали живыми. Ночами по безлюдным улицам мчались крытые брезентом фургоны, битком набитые трупами. До конца апреля в полицейских участках, тюрьмах, казармах и братских могилах нашли свою смерть 503 человека. Среди них были журналисты, писатели, поэты. Официально было объявлено, что они пали жертвами «неизвестных лиц».

Только после того, как властям сдался соборный сторож Пётр Задгорский, полиция приступила к целенаправленным арестам.

Первого мая в Софии начался судебный процесс по делу о взрыве в соборе Святой Недели. Марко Фридман, самый высокопоставленный из троих обвиняемых (он входил в центральный аппарат компартии), признался, что Военная организация финансировалась из Советского Союза, откуда ей поставлялось вооружение и боеприпасы.

Всех подсудимых приговорили к смертной казни. Они были повешены на голом пустыре под городом, на глазах у десятков тысяч людей. Фридман подошёл к виселице с дымящейся сигаретой, зажатой в уголке пересохших губ. Потом в городе ещё несколько дней спорили, что это — наглость или героизм.

Цанков доложил Борису III о полном разгроме вооружённого подполья в Болгарии.

Откровения Фридмана на суде заставили советскую сторону выступить с официальными опровержениями своей причастности к взрыву в соборе Святой Недели.

Шестнадцатого мая, спустя месяц после теракта, в Москве состоялся грандиозный митинг в память жертв политического террора в Болгарии. «Правда» вышла с передовицей: «Софийские виселицы говорят…».

Центральный Комитет Болгарской коммунистической партии также декларативно осудил теракт как необдуманное действие, наносящее вред антифашистской борьбе.

В партийной прессе звучали призывы готовиться к новым боям. По каналам Разведупра поступали указания заняться перегруппировкой сил. Но с советским военным атташе в Вене произошла разительная перемена. Он осунулся, похудел, не брился по целым дням, его густые брови мрачно хмурились, с высокого лба не сходили морщины, блеск умных глаз потушила неизбывная тоска. Стали замечать, что днём от него попахивает алкоголем.

Тем не менее он безупречно справился с основной своей задачей — спасением немногих уцелевших от апрельского террора боевиков. Был налажен нелегальный канал переброски болгарских коммунистов в Югославию и далее в Москву. Непосредственные исполнители теракта — Пётр Абаджиев и Никола Петров — благополучно пересекли границу. Канал действовал ещё несколько лет без единого провала.

Однажды в середине июля Ярославский исчез из посольства. На его рабочем столе нашли короткую прощальную записку. Он писал, что совершенно разбит, надорван, измучен укорами совести и не имеет сил оставаться на такой работе. Заверял, что не имеет намерения разоблачать своих вчерашних товарищей и хочет вернуться в ряды рабочего класса, устроившись на завод.

В Берлине он имел встречу с английским агентом, по всей видимости безрезультатную, после чего отправился к французскому консулу. Назвав себя, Нестерович попросил выдать ему французский паспорт и предоставить беспрепятственный въезд во Францию. В случае, если бывшие коллеги не оставят его в покое, он выразил готовность поступить на службу в Иностранный легион.

Консул обещал ему своё содействие и направил в расположение французского оккупационного гарнизона в Майнце. Потекли недели в ожидании решения французских властей.

Советской агентуре не составило большого труда открыть местопребывание беглеца. Записка Нестеровича не произвела ни малейшего впечатления на руководство Иностранного отдела ОГПУ.

Вечером шестого августа за его столик в кафе подсели два человека. Это были братья Голке, Марк и Густав, сотрудники военной секции германской компартии. Нестерович знал их по работе в Вене. Заметив его тревожный взгляд, братья рассыпались в заверениях дружбы, клялись, что сами вышли из игры и ищут возможность навсегда исчезнуть из поля зрения своих товарищей по партии и их кураторов с Лубянки. Бокалы с пивом сменялись на столике один за другим. В разгар завязавшейся беседы Нестерович встал, чтобы отойти в туалет. Вернувшись за столик, он несколько раз обмакнул коротко стриженные усы в пивную пену и вдруг, издав булькающий звук и выкатив глаза, повалился на пол. Густав Голке быстро вынул из кармана пиджака портативный фотоаппарат и сделал снимок…

Вопрос о том, кто из героев этой истории наилучшим образом исполнил свой долг, я оставляю на суд читателей.