светловолос, храбр, простодушен, беспощаден и признавал не какую-то вселенную, а своего вождя и своё племя. Война привела его в Равенну, где он увидел то, чего никогда не видел раньше или видел, но не замечал. Он увидел свет, кипарисы и мрамор. Увидел строй целого — разнообразие без сумятицы; увидел город в живом единстве его статуй, храмов, садов, зданий, ступеней, чаш, капителей, очерченных и распахнутых пространств. Его — я уверен — потрясла не красота увиденного; оно поразило его, как нас сегодня поражают сложнейшие механизмы, чьего назначения мы не понимаем, но в чьём устройстве чувствуем бессмертный разум. Может быть, ему хватило одной-единственной арки с неведомой надписью вечными римскими литерами. И тут его вдруг ослепило и снова вернуло к жизни откровение по имени Город. Он понял, что будет тут хуже последней собаки или несмышлёного малолетка, что не приблизится к разгадке даже на шаг, но понял и другое: этот город сильнее его богов, верности вождю и всех топей Германии. И тогда Дроктульфт покидает своих и переходит на сторону Равенны. Он гибнет, а на его надгробье выбивают слова, которых он, скорей всего, не сумел бы прочесть:Contempsit caros, dum nos amat, ille, parentes, Hanc patriam reputans esse, Ravenna, suam. (Он ради нас пренебрёг милыми сердцу родными, Новой отчизной своей нашу Равенну признав.)
«Он был не предателем, — заключает Борхес, — (предатели обычно не удостаиваются благоговейных эпитафий), а прозревшим, новообращённым. Через несколько поколений те же клеймившие было перебежчика лангобарды вступили на его путь и стали итальянцами, ломбардцами, и, может быть, один из его кровников по имени Альдигер дал начало тем, кто дал потом начало Алигьери… О поступке Дроктульфта можно строить разные предположения; моё, пожалуй, самое простое, и если оно неточно как факт, то, может быть, подойдёт как символ».
Признаться, я неравнодушен к таким символическим историям. Поэтому я полез в «Историю лангобардов» Павла Диакона и обнаружил там следующее (Книга III):
18. «…Король Автари [предводитель лангобардов в 584–590 гг.] прибыл пред город Брексилл [Бресцелло северо-восточнее Пармы], лежащий на берегу Пада и осаждал его; дело в том что туда бежал от лангобардов герцог Дроктульф, будучи разбитым на стороне императора, и вместе со своими солдатам храбро сопротивлялся войску лангобардов. Он происходил из народа свевов или аламаннов, вырос среди лангобардов и, ибо имел выдающееся телосложение, получил почётный титул герцога. Но, как только ему представилась возможность отомстить за свою неволю, он восстал против лангобардов. Те должны были вести тяжкую борьбу против него, в конце концов они победили его вместе с его помощниками и оттеснили его в Равенну. Брексилл был захвачен и его стены сравнены с землёй. Затем король Автари заключил с патрикием Смарагдом, тогда начальствовавшим в Равенне, мир на три года.
19. С помощью названного Дроктульфта гарнизон Равенны часто сражался против лангобардов и с помощью флота, который они построили при его [Дроктульфа] участии, вытеснили лангобардов из города Классиса. Скончавшись, он был с почётом похоронен пред церковью святого мученика Виталия и ему была поставлена прославляющая надгробная надпись».
Итак, сопоставляя сообщение Павла Диакона с текстом Борхеса, мы видим, что:
1. Вопреки высказанным Борхесом сомнениям события довольно точно датированы.
2. Дроктульфт явился не из «непроглядных чащ кабана и зубра», а из Северной Италии, которой лангобарды владели уже несколько десятилетий.
3. Он был не лангобардом, а свевом или алеманном, попавшим в плен к лангобардам.
4. Он не молился на «своего вождя и своё племя», а напротив, другие признавали в нём своего вождя.
5. Перед тем, как прийти в Равенну, он видел многие другие античные города и, следовательно, не был неотёсанным деревенщиной.
6. О существовании Вселенной он, видимо, всё же подозревал.
7. В Равенну его привела не любовь к этому городу, а поражение от лангобардов и жажда мести.
8. Равенну вместе с лангобардами он не осаждал.
9. Текстов эпитафии Дроктульфу Павел Диакон не приводит.
10. «Первым итальянцем» Дроктульфт может считаться не больше, чем любой другой варвар на римской службе.
Вот так творятся красивые мифы постмодернизма.
Роланд, или Реальность мифа
«Роланд, правитель Бретонской области вместе со многими другими погиб в этом сражении». Эта сухая строчка из средневековой хроники Экхарда о стычке арьергарда Карла Великого с племенами басков в Ронсевальском ущелье (778) — всё, что история знает о Роланде.
В течение следующих трех веков ни один летописец не упоминает о нем. Но избравшая его легенда бдит над ним среди ночи и молчания, и в утро битвы при Гастингсе (1066) песнь о Роланде, затянутая одним трувером и подхваченное хором всего нормандского войска Вильгельма Завоевателя, открывает рыцарству героя, который отныне должен стать его воплощением [24].
С этого времени перед Роландом бледнеют тени короля Артура и Карла Великого. Он истребляет больше чудовищ, чем Геракл, больше сарацинов, чем Сид, он в одиночку ведёт сражения с целыми армиями, которые длятся пять дней и пять ночей. Его лошадь Вельантиф разговаривает, как библейская ослица, звуки его рога срывают с петель ворота городов, а удары меча Дюрандаля раскалывают скалы. Само время останавливается, чтобы дать ему дорогу, и Крестовые походы смиренно входят в число его подвигов: Роланд берёт Константинополь до Бодуена Фландрского, а Иерусалим раньше Годфруа Буйонского.
Следы Роланда обнаруживаются теперь по всей Европе и не только в ней. Италия полна его реликвиями, и Павия выдаёт за его копьё гигантское весло, подвешенное к своду её собора. На одной из скал Рейна высится построенный им замок Rolandseсk (Роландов угол). Венгрия помнит, как он пересекал её степи, Англия видит его тень возле одного болота, его могучий
