Наш план сводился к тому, что вечером все пять машин выедут за пределы Серенгети и сразу за границей парка, у дороги на Лолиондо, возле гряды, известной под названием Олдоньо-Гол, мы выберем для наполнения шара площадку километрах в пятнадцати от стада, с наветренной стороны. При этом надо учесть возможное передвижение животных за ночь. Рано утром мы стартуем с таким расчетом, чтобы пройти прямо над табуном. Для этого нужно наполнить оболочку в предрассветные часы. Делать это с вечера и на ночь поставить шар на якорь было бы безрассудством. Сколько раз мы просыпались в лагере от неожиданных шквалов, так что уж лучше сократить промежуток времени между заправкой и стартом. Буря в Маньяре проучила нас. Итак, в четыре утра мы пустим газ, на рассвете управимся с мудреной процедурой подвески гондолы и вылетим, едва подует первый утренний ветерок. А дальше... дальше перед нами будет вся обширная равнина Серенгети.
Под вечер Ален и Дуглас вернулись из разведки, сильно озадаченные поведением животных. Табун быстро перемещался по саванне около озера Лагая. При этом тридцать тысяч животных сбились так плотно, что длина табуна стала намного меньше двадцати пяти километров. Конечно, летя над Серенгети, мы в любом случае увидели бы множество животных, но для нас очень важно было пройти именно над таким скоплением. Мы поели и, захватив необходимые припасы, покинули лагерь. Следом катили оба грузовика.
Ален отделился от колонны, чтобы посмотреть, как двигается табун, и снова был немало озадачен. Животные совсем ушли от озера Лагая. Но они перемещались в прежнем направлении, и мы избрали для старта площадку в пятнадцати километрах к югу от гряды Олдоньо-Гол. Четыре льва не спеша покинули поляну, не захотев смотреть, как мы будем готовиться к полету. Мы расстелили оболочку на брезенте, расправили все складки и укрепили стропы. Потом надели сеть, равномерно натянули ее и прицепили по мешку с песком к каждой четвертой клетке. Сняли с грузовиков баллоны, отвинтили колпаки, соединили десять баллонов коллектором и подключили его через шланг к патрубку. Укрепили клапан, подготовили гондолу. Оставалось лишь - в последний раз - пустить водород.
Все выглядело как нельзя лучше, но от этого мы только больше беспокоились. Малейшая перемена - и условия уже не будут идеальными, а тогда неизвестно, как обернется полет. Каждый порыв ветра пугал нас. Все заставляло настораживаться. Киари подал ужин. Мой строптивый желудок принял лишь малую часть. Потом он и ее исторг. Человеческий организм представляет собой комбинацию совершенно независимых частей, каждая из которых по-своему выражает недовольство или отвращение. Я решил, что сон во всяком случае необходим моим измученным нервам, и занял со своим спальным мешком место в ряду остальных коконов. Будильник, такой чужеродный в этом диком уголке, был заведен на четыре утра.
ПОСЛЕДНИЙ ПЕРЕЛЕТ
Будильник зазвонил в точно назначенное время. Я посмотрел на небо. Легкая пелена слоистых облаков стала поплотнее - и только, никаких зловещих признаков. Можно вылетать. Натянув влажную от росы одежду, мы молча принялись за работу. Машины стояли капотом к шару, и мы включили фары перед тем, как Ален пустил водород из первой батареи. В ночи раздался резкий вой вырвавшегося газа, и "Джамбо" начал обретать положенную форму. Дуглас и я следили за мешками с балластом, цепляя их по мере наполнения оболочки за следующую клетку сети. Говорили мало, скорее бурчали, будто караульные на крепостных валах, встречающиеся в ночном мраке. Впрочем, шар растет так быстро, что два человека, разделившие его окружность пополам для работы, редко встречаются. Видишь только, что мешки переместились, да слышишь, как шуршит сеть, когда ее отпускают. Ален обеспечивал ровный приток газа; когда он подсоединял новые баллоны, звон стоял, точно в кузнице. Все выше поднимался могучий темный силуэт, заслоняя звезды.
В 6.15 рассвело; к этому времени мы почти закончили заправку. Кто-то выключил фары, и новый день начал проявлять краски. Естественно, прежде всего бросался в глаза застывший в недвижимом воздухе большой оранжевый шар. В условленное время прибыл на лендровере Мик Типпет, который работал на раскопках в Олдовайском ущелье и обещал нам выделить людей, чтобы помогли подвесить гондолу. Рабочие высыпали из машины и затеяли оживленный разговор с ребятами из Найроби.
Все в порядке. Пора выпить кофе и перекусить. Приятно было сидеть под благодатными лучами утреннего солнца и чувствовать, как горячий напиток прохоит в желудок; радостно глядеть на покорно льнущий к земле шар. Тревога, как бы что ни случилось, давала себя знать, но пока все обстояло благополучно. Небо прояснилось. День выдался на редкость тихий, даже для Серенгети. Кофе даровал блаженство, какое только кофе может даровать.
В 7.30 подвесили гондолу. Никогда еще за всю экспедицию эта операция не проходила так гладко, и вот уже шар вознесся над нами. Я говорил, что высота "Джамбо" была около пятнадцати метров, и нарочно повторяю это, потому что его размеры всякий раз поражали меня. Между полетами, когда оболочка лежала, упакованная, в гондоле, мы успевали как-то забыть про величину аэростата. И очередная заправка всегда рождала ощущение чуда.
Наконец все готово для старта. По-прежнему царило безветрие, и я решил несколько раз поднять аэростат на привязи; прежде это редко удавалось, а в Найроби вообще ничего не вышло. Наземная команда зачалила для надежности шар гайдропом за одну из автомашин, и мы отпустили его примерно на шестьдесят метров. Я пригласил несколько человек из числа наших помощников, и мы вместе высматривали из гондолы животных. Что говорить, отличный наблюдательный пункт. Спуск и подъем не составляли никакой трудности. Один человек вполне справился бы с аэростатом, но они все дружно тянули за гайдроп, словно хотели посильнее стукнуть нас о землю. Я поднимал в воздух одну партию пассажиров за другой, и каждый раз мы с высоты обнаруживали новых животных. Наконец согретый солнцем воздух ожил, пришла пора отчаливать. Ветер, который должен был пронести нас над табуном, родился.
На Занзибаре, да и после, мы, приготовившись к старту, сразу пускались в путь. Позабыв в суматохе все правила приличия, срывались с места без единого рукопожатия. Особенно некрасиво получилось на Занзибаре, где нам помогали сотни людей и тысячи пришли нас проводить: мы небрежно помахали им с высоты тридцати - сорока метров и тем ограничились. Но в Серенгети, где была всего горстка провожающих, удалось наконец провести сцену прощания так, как это подобает. Когда улетаешь на аэростате, особенно важно не обидеть остающихся на земле. Дуглас, Ален и я обменялись рукопожатиями с Джоун и Киари. Потом с ребятами, которые привезли газ, и с олдовайской бригадой. Таким образом, хотя, кроме нас, никто этого не знал, был заглажен проступок, совершенный на Занзибаре. Теперь "Джамбо" мог стартовать.
Как и следовало ожидать, старт получился изо всех самым удачным. Это был не Эттен с его кирками, тополями и заводскими трубами. И не Маньяра с ее колючими акациями, и не Бирмингем, и не кручи Нгоронгоро, и не Найроби или какое-нибудь другое опасное место. На этот раз с подветренной стороны простиралась безбрежная гладь Серенгети. Не выбирая гайдропа, мы пошли вверх и остановились на высоте около ста метров новый рекорд. Скорость ветра здесь была примерно пять узлов, это нас вполне устраивало. Я решил провести этот перелет предельно собранно, уделяя стопроцентное внимание приборам. Я не видел никаких причин повторять, хотя бы в маленьком масштабе, наши прыжки через Нгонг и за Нгонгом. При малейшем указании на потерю высоты сброшу немного балласта, не допущу, чтобы мы опять падали с ускорением. Будем идти предельно ровно и спокойно. Конечно, к этому всегда надо стремиться, но в перелете из Найроби это было просто невозможно. Тогда обстановка сложилась так, что пришлось сбрасывать песок не горстями, а по полмешка сразу, и все равно мы стремглав летели к земле.
В это утро все было иначе. Мы сбрасывали не больше полгорсти за раз и летели как-то особенно элегантно. Первыми мы увидели внизу газелей Томсона. Они было оробели, но тут же успокоились и, прекратив бег, повернулись, чтобы проводить нас взглядом. Потом нас заметил носорог, который стоял метрах в пятидесяти от линии нашего курса; он даже хвостом не повел. Дальше мы разглядели сидевшую у своей норы гиену. Она затрусила по ходу нашего движения, двигаясь с той же скоростью, что и мы. Слышно было, как шуршит раздвигаемая косматым зверем трава. В это время шар начал терять высоту, и я сбросил немного песка прямо на спину гиене. У нас было задумано идти не ниже шестидесяти и не выше ста метров, лучше всего - посередине между этими отметками.
Постепенно у нас возрождалось доверие к аэростату. Тут нас не подстерегали никакие неприятности, не было ни моря, ни лесов, ни буйных воздушных течений, держалась по-утреннему тихая погода. На востоке вдали кутался в облака Нгоронгоро; там нам явно пришлось бы несладко. Поближе, в нескольких километрах от нас, темнело, будто шрам, бесплодное, сухое Олдовайское ущелье. Прямо под нами были барханы, эти движущиеся песчаные холмы, которые заставили нас вспомнить детство. Рядом с барханами паслись зебры, чуть дальше пощипывало траву стадо канн. Эти крупные антилопы самые робкие; должно быть, догадываются, какой спрос на их мясо. Канн иногда держат как мясной скот, и даже нам сверху были видны большие мясистые складки18. Дикие ли (каких видели мы) или домашние, откармливают их или нет, канны всегда выглядят тяжеловесами. Обращенные назад длинные, скрученные рога, наверное, выручают их в минуту опасности. Пока я разглядывал канн, мы потеряли высоту, и пришлось поспешно сбрасывать балласт.
