Петр как будто благоволил царице Марфе Матвеевне Апраксиной. Марфа весь свой век скоротала никому не нужной вдовой, бледной и безмолвной, в кипевшей страстями царской семье. Только Петр относился к ней с непонятным сочувствием, даже симпатией, возил на ассамблеи, пока не тронулась Марфа Матвеевна умом и странности ее не стали бросаться в глаза. Но после кончины царицы (как полагали, от несварения желудка) он лично участвовал в ее вскрытии. Ему хотелось выяснить, была ли она в свои пятьдесят два года девственницей, как считали при дворе. Впрочем, быть может, этот рассказ — просто измышления злоязычного Петра Долгорукова.
Но точно известно, что Петр присутствовал на вскрытии тела своей невестки Шарлотты, скончавшейся вскоре после родов.
Герцогиня Мекленбургская Катерина пребывала в большом страхе, что император скоро примется за ее больную ногу, поскольку было известно, что он считает себя великим хирургом и со своей всегдашней поспешностью и лихорадочностью охотно берется за всякого рода медицинские операции. Действительно, в 1722 году он вполне удачно сделал негоцианту Тампсену большую операцию в паху, хотя тот натерпелся страху.
Еще в Европе царя буквально заворожил процесс удаления больного зуба. Он новыми глазами взглянул на своих приближенных: зубы у них болели часто. Флюс у прислужника был для Петра праздником. По мучительной гримасе на лице придворного царь легко ставил диагноз: надо рвать. Все покорно подчинялись решению суверена — ведь потеря зуба все же лучше, чем батоги.
Иногда он нечаянно повреждал пациенту десну или вырывал не тот зуб. Но никто не роптал. Напротив, операция по удалению зуба рассматривалась как проявление царской милости. Ею гордились, и если царь не требовал вырванный зуб себе, бывший обладатель бережно его хранил и демонстрировал желающим. Но такое случалось нечасто: Петр собирал удаленные им зубы, складывал в специальный мешок и часто рассматривал эту коллекцию, предаваясь приятным воспоминаниям. Придворный же, подвергшийся процедуре удаления зуба, имел все основания надеяться сделать быструю карьеру.
Во время пребывания во Франции Петр присутствовал при сеансе удаления катаракты, но к этому времени, с возрастом, он стал более уравновешенным и самокритичным, иначе Петербург мог превратиться в город слепых и одноглазых.
Привычки и обыкновения Петра
«Царь очень высок ростом, носит собственные короткие коричневые волосы и довольно большие усы, прост в одеянии и наружных приемах, но весьма проницателен и умен», — отмечал Юст Юль. Простоту и полную непринужденность в отношении знакомых отмечали многие современники.
Вставал Петр рано, обедал около десяти часов, ужинал около семи и удалялся в свои комнаты раньше девяти. Перед обедом употреблял водку, пиво и вино — после полудня, за ужином, ел мало, а иногда и не ужинал. Даже во время отдыха ему был нужен шум, многолюдье, крики, песни. Но, как отмечалось выше, это скорее проявление болезни, нежели черта характера.
Отдыхал царь от государственных дел на верфи или в кузнице и, конечно, в дружеском застолье, не любил ни охоты, ни театра, ни карточных игр. Музыка, живопись, архитектура, так же как и литература, не входили в сферу монарших интересов.
Он конфузился и терялся среди торжественной обстановки, тяжело дышал, краснел и обливался потом, когда ему приходилось на аудиенции, стоя у престола в парадном царском облачении, в присутствии двора выслушивать иностранных посланников.
В домашнем быту Петр до конца жизни оставался верен привычкам старорусского человека. Монарха, которого в Европе считали одним из самых могущественнейших, часто видели в стоптанных башмаках и заштопанных чулках. Дома, встав с постели, он принимал в простеньком старом халате из китайской нанки, выезжал или выходил в незатейливом кафтане из толстого сукна, который не любил менять часто, или в скромном военном мундире. Не любил ливрей и дорогого шитья на платье. Летом почти не носил шляпы; ездил обыкновенно на одноколке или на плохой паре и в таком кабриолете, в каком, по замечанию иноземца-очевидца, не всякий московский купец решится выехать.
Современников и потомков удивляло его обыкновение ютиться в скромных и тесных покоях с низкими потолками. Один из иностранных путешественников записывал: «Первый дом, построенный Петром для себя в Преображенском близ Москвы, в котором он жил всякий раз, как бывал там, деревянный, в один ярус, с такими низкими комнатами и до того углублен в землю, что высокорослый мужчина, стоя у порога, без труда достанет до кровли. Из трех маленьких комнат состоит и тот дом, что прежде всех выстроен им для себя в Петербурге. Во всю жизнь у него было такое пристрастие к этому дому, что он велел одеть его камнем, как Лоретскую Мадонну».
Вероятно, тесная обстановка детства выработала у него эту привычку. Если палаты были высокими, он приказывал натягивать над головой холстинное полотнище, своего рода второй потолок. Во время пребывания за границей в случае помещения его в палаты, пристойные коронованной особе, он заставлял слуг ставить его походную раскладную кровать в шкафу. Кровати предпочитал жесткие и тесные.
Царь «не любил никакой пышности, великолепия и многих прислужников». Обычная прислуга царя состояла из десяти — двенадцати молодых дворян, большей частью незнатного происхождения, называвшихся денщиками.
Петр отнюдь не отличался тонкостью в обращении, не имел деликатных манер. Среда, в которой он вырос, не способствовала благородному воспитанию. Довольно долго даже в гостях при всех царь брал жаркое из блюд прямо руками и имел привычку обходиться за столом без ножа и вилки. Позже он завел себе столовые приборы: «Деревянную ложку, оправленную слоновой костью, ножик и вилку с зелеными костяными черенками. Где бы ни кушал государь, у себя или в гостях, дежурному денщику вменялось в обязанность положить заблаговременно ложку, нож и вилку, которые он привык употреблять».
Царский стол, по словам современников, не отличался большим разнообразием. «Для закуски — лимбургский сыр и молодая редька; за обедом щи, каша, студень, жареная утка в кислом соусе, приправленном луком, огурцами и солеными лимонами; вина мозельские, венгерские и вино «Эрмитаж», которого бутылка стояла у государева прибора». Он любил соусы с пряностями, пеклеванный или даже черствый хлеб, с удовольствием ел горошек, съедал много апельсинов, груш и яблок. Всем кашам он предпочитал перловую и старался приохотить к ней жителей Петербурга.
Петра невозможно представить без его знаменитой дубины. Он вразумлял ею непонятливых и убеждал несогласных. Быть побитым царем не считалось немилостью. Более того, наказание, исполненное не прилюдно, почиталось за милость. Страсть к насилию была, по-видимому, заложена в нем на генетическом уровне: в его сознании дубина предназначалась для тех, к кому он благоволил и воспитывал для их же блага. Для прочих имелись кнут, плети и батоги[25].
Чрезмерная простота обхождения и своебычная веселость делали общение с ним столь же тягостным, как и его вспыльчивость или находившее на него по временам дурное расположение духа, выражавшееся в известных судорогах. В добрые минуты он любил повеселиться и пошутить, но часто его шутки были неприличны и жестоки. Почти всегда они отличались грубостью и издевательством над достоинством близких ему людей.
Вольтер, который обещал Екатерине II написать книгу, возвеличивающую предшественника, не сумел удержаться от констатации очевидного факта: «Управляя народом, он оставался человеком диким. Он выносил приговоры и сам выступал в роли палача, а при застольных оргиях выказывал свое умение рубить головы».
Его хлебосольство порой становилось хуже демьяновой ухи. Он очень любил уксус, оливковое масло, датскую селедку, которая в то время слыла большим деликатесом и стоила дороже, чем икра паюсных волжских и каспийских осетровых рыб, и требовал, чтобы все любили то же самое.
Федор Головин во время одного из обедов отказался от салата, потому что не переносил уксус. Разъяренный царь приказал лить ему в глотку уксус до тех пор, пока у того не полилась изо рта кровь. Другой Головин не пожелал облачиться в костюм дьявола из-за возраста и общественного положения. Петр заставил его раздеться, надеть шапку с рогами и сесть голым на лед Невы. Просидев час на холоде и ветре, вельможа слег и умер.
Привыкнув к простой водке, царь приказывал, чтобы ее пили все, не исключая дам.
Дочь вице-канцлера Шафирова, крещеного еврея, не могла заставить себя выпить большую кружку водки. Петр страшно разгневался. Обзывая девушку «еврейским отродьем», он лупил ее по щекам и насильно вливал в рот свой любимый напиток.
Супруга маршала Олсуфьева на последних неделях беременности недомогала и просила разрешения пропустить очередную попойку. Петр возмутился и потребовал обязательного присутствия женщины. Через некоторое время она родила мертвого ребенка, что нисколько не опечалило царя.
