А слухи удержать нельзя. Говорят, в институте Легасова уже поздравляли со званием Героя Социалистического Труда, к которому мы его и представили. И тут выходит в газетах Указ со списком награжденных, а Легасова в том списке нет.
Я в принципе спокойный человек. Взрываюсь редко, а на этот раз не сдержался. Пришел с рядом товарищей к Горбачеву: куда исчез академик, кто его вычеркнул из списка? Горбачев, глядя в сторону, начал приводить все те же пыльные аргументы: «не поймут», «не ко времени». Потом вроде бы проговорился: сами же ученые не советуют. И подвел итог разговору: поезд, как говорится, ушел, а Легасова мы попозже за что-нибудь другое наградим. К слову, к 50-летию ему министр Ефим Павлович Славский объявил благодарность и подарил часы.
Мы, участники разговора, ушли подавленные. Вот и цена проникновенных слов Генерального секретаря о народной беде, о людском горе, о мужестве героев, о силе науки! Это ж надо было так верить «приближенным», которые ловко умели прибиться под крыло Человека № 1! Догадываюсь, кто из близких в то время к Горбачеву ученых «не советовал» ему награждать Легасова. Но молчу о догадке. Увы, не пойман — не вор.
Как уже сказано, Чернобыль неожиданно и мощно ударил по все еще больной нашей экономике. Именно с него началась атака на атомную энергетику вообще. Бессмысленная и крайне вредная атака вместо глубокого анализа причин и здравого решения проблем. Во Франции, в США, в Японии и других странах многие атомные электростанции вполне успешно работают прямо в городах.
Чернобыль безжалостно прошелся по судьбам тысяч людей, а скольких он еще достанет, догонит, добьет! Он и в моей жизни оставил тяжкий след.
Не так давно украинцы приняли решение остановить и законсервировать станцию. Поводом послужило событие, начисто опровергающее теорию, согласно которой в одну воронку снаряд дважды не попадает. В нашей стране снаряды прицельно лупят в одну и ту же воронку: на Чернобыльской атомной вновь случился пожар.
Времена быстро меняются. Реальная жизнь с ее проблемами и невзгодами заставляет пересматривать снятые, казалось бы, вопросы. Уже идет расконсервация Армянской атомной, снизился накал страстей на Украине. Но, несмотря на «лечебные» свойства времени, еще потребуются многие годы для исчезновения синдрома атомобоязни.
Чернобыль — это не только и не столько взрыв. Не только и не столько радиация и все, неизбежно и страшно связанное с нею. Не только и не столько проблема атомной энергетики. Чернобыль — это момент высвобождения дремучих человеческих инстинктов, круто замешенных на первобытном страхе перед Невидимым, Неведомым, Непознанным.
Мы многого не могли предположить, когда гасили пожар в реакторе и спасали тех, кто явно мог пострадать. Ну, например, вряд ли можно было себе представить такой невероятный накал политической борьбы, которая в какие-то моменты захватит огромные массы людей, даже детей малых. А ведь в пылу этой борьбы сильным мира сего не до простого человека, даже если его судьба и жизнь в опасности. Все идет в ход. Все козырем стать может — даже страх, который, конечно же, рожден был в те действительно трагические апрельско-майские дни. Его бы утишить, успокоить людей — психотерапию как ветвь медицины даже нынешние разрушители всего и вся отменить пока не смогли — да разве в политической борьбе им есть дело до человеческого покоя? Они ж, борцы, за высокие идеалы бьются!
Страх был замечен и взят ими на вооружение, раскручен до необычайной, неправдоподобной силы. Вменен в вину всем мыслимым и немыслимым врагам «демократов» и прежде всего — коммунистам, которые-де всегда вели страну к катастрофе. Тем более если она рукотворная. И имя тому страху дано было однажды и надолго: Чернобыль.
В 1992 году меня пригласили к следователю Генеральной прокуратуры. Оказывается, я был не совсем прав, сказав, что «демократы» предъявляют претензии к коммунистам и за происшедшее в Чернобыле. Выяснилось, что дело было возбуждено еще по указанию коммуниста Горбачева против злоумышленников — коммунистов, которые, пройдя Чернобыль, набрались наглости остаться в живых. По наследству от СССР дело перешло в Россию. В необходимый момент эта тема активизируется. Не знаю, долго ли ждать нового всплеска.
Около пяти часов шел допрос. Десятки вопросов сыпались на меня. Кого я персонально обвиняю в недостаточных мерах по ликвидации аварии? Никого! Значит, виновата система? Виноваты люди, бездарно эксплуатировавшие станцию!
Эстафету приняли обвинители КПСС на Конституционном суде. Президентский обвинитель «господин» полковник Котенков, обложивший себя выше макушки томами по Чернобылю, отрепетированным армейским голосом настойчиво задавал вопросы о бэрах и кюри вообще и в отдельно взятой деревне — в частности.
Стоял я перед ним и думал: где ж ты был в то время? Почему не поехал добровольцем туда, в пекло? Может быть, и не задавал бы мне сейчас дурацких вопросов. Он и ему подобные не имели морального права быть обвинителями тех людей, которые считали своим гражданским долгом утихомирить вырвавшуюся из рук человека стихию. Несколько часов я отвечал этой публике. Но вскоре после суда увидел я Котенкова по телевидению уже в генеральской форме. Получил-таки свои сребреники за выслугу на суде.
Прошли годы, и с высоты узнанного, пережитого, передуманного задаю себе сегодня вопросы: может, не стоило стремиться во что бы то ни стало заставить чернобыльскую станцию работать? Может, не надо было тратить огромные деньги на ее восстановление, на строительство Славутича — нового, с нуля, города? Может, следовало найти этим обездоленным энергетикам иную работу или пристроить их на других атомных станциях? Может, мы должны были принять волевое решение: погасить реактор, возвести над блоком саркофаг и… закрыть Чернобыльскую атомную? Забыть о ней. Выбросить из жизни.
И не надо было бы никому постоянно доказывать, словно оправдываясь, что сама по себе станция безопасна. Что атомная энергетика перспективна, и мировой опыт здесь весьма нагляден. Что в дрянных руках и самогонный аппарат взорваться способен. Что дрянные руки случаются и у консерваторов, и у демократов, и у коммунистов, и у анархистов. И никакой строй, никакая система не гарантирует от несчастья, рожденного случаем или глупостью, роком или бесхозяйственностью…
И не вырос бы до небес страх. И не стал бы орудием в злых и безжалостных нечистых руках. И жили бы люди, забыв о былых кошмарах.
Вопросы, вопросы…
Интересно, как бы ответил на них светлой памяти Валерий Алексеевич Легасов?
Глава 10. Перестройка на марше
Чернобыльская катастрофа и вправду болезненно ударила по нашим хозяйственным планам. Но затормозить перестройку она не могла. За новым, неизведанным и перспективным пошла вся страна. Горбачев так прямо и заявил во время очередной июльской поездки в Хабаровск: «Перестройку мы будем… делать на марше».
Эта идея возражений в принципе у меня не вызывала: можно и на марше, если не слишком торопиться, если вовремя выверять курс и определить ориентиры — пусть не окончательные, но хотя бы промежуточные. Кто же мог знать заранее, что у нашего вожатого во время марша начнет возникать неодолимое желание то влево свернуть, то вправо… Но пока о том не знал никто, включая, думаю, его самого. Энтузиазм в стране был удивительный, уже никого не устраивала перестройка только в экономике, а тем более в относительно частных вопросах комплексного управления ею. Уже все вокруг рвались перестраиваться, что дало Генеральному право обобщить в том же Хабаровске:
«Нынешняя перестройка охватывает не только экономику, но и все другие стороны общественной жизни: социальные отношения, политическую систему, духовно-идеологическую сферу, стиль и методы работы партии, всех наших кадров. «Перестройка» — емкое слово».
Слово и впрямь оказалось весьма емким, а уж звонким — звонче некуда! У нас всегда любили такие слова, писали их где ни попадя, произносили к месту и не к месту. Вот и выходило, что слово нагляднее дела, заметнее, привлекательнее. Марш в таких случаях постепенно превращается в парад, в демонстрацию побед и свершений.
Всегда боялся громких слов и бравурных призывов. Считал: лучше сделать пусть небольшое, но настоящее дело. Все и без слов видно будет.
Но слова 86-го года отвечали моим тогдашним убеждениям. Горбачев настаивал, что означенный марш мы станем осуществлять не за пределами социализма, а в его рамках. Не знаю, кто как, а я твердо верил, что у социалистической экономики потенциал есть, он еще не исчерпан, еще поработает на державу.
Раз уж речь зашла о словах, то напомню, что перестройку в те дни слишком легко уравняли с революцией, а вот это как раз противоречило моим представлениям и о революции, и о перестройке. В то время я уже много размышлял об этом, на мой взгляд, непродуманном применении слова «революция». Можно ли приравнивать перестройку к революции? Здесь наши взгляды с Горбачевым разошлись.
