Нана испытывает самый настоящий ужас при мысли о том, что ее могут арестовать и заточить в Сен-Лазар, она представляет себе это место в виде глубокого рва, черной дыры, где женщин хоронят заживо, предварительно обрив. Девушка, нарушившая правила поведения, имеет право на свидание только один раз в неделю, в то время как воровки имеют право на ежедневные свидания. Поэтому проститутки пытаются выставить себя воровками, чтобы иметь возможность видеть своих родственников, свою бандершу или сутенера по вторникам и пятницам. Среди врачей практикуется что-то вроде кумовства. Поскольку по закону для врачей не установлен максимальный срок пребывания на посту, они остаются на своих местах по многу лет: "Даже в самые последние годы мы все еще могли видеть одного старика, из наиболее уважаемых, которого каждый день приводил в больницу коллега или слуга; он полагал, что если оставить его одного, то он не найдет дороги на свое рабочее место, но что касалось его профессиональных функций, то он считал, что выполняет их на высшем уровне".
В провинции ситуация была ничуть не лучше. И в Лионе, и в Марселе пребывание в больнице больше напоминало тюремное заключение, курс лечения же больше всего походил на пытки и наказания. Санитарные требования не выполнялись никогда. Если попытаться составить список наказаний и страданий, которым подвергались во Франции девушки только за то, что они были… больны, то мы никогда не закончим. В больнице Динан палата для венерических больных была грязнее иной помойки, все стены были в паутине, а монахини устроили на крыше карцеры для недовольных. В военном и гражданском госпитале Сен-Дизье палату для венерических больных запирали на засов, а окна в ней были зарешечены. В больнице Сен-Морис д'Эпиналь прямо рядом с палатой располагался карцер, а сама палата всегда была заперта на ключ. В странноприимном доме в Шато-Тьерри венерических больных сначала держали в палате для буйных, располагавшейся в бывшей пекарне, которая находилась прямо над моргом, а потом поместили в одну палату со стариками, страдающими маразмом. ""Ох, им самое место здесь, в одной палате с этим нечистым старичьем!" — восклицает надзирающая за ними монахиня"".
Больные регулярно поднимают восстания; впрочем, длятся они недолго, так как власти жестоко подавляют их. Мятежи, поддерживаемые всем населением больницы, происходили и в Сен-Лазаре, и в Лионе, и в Сент-Этьене вплоть до самого начала Первой мировой войны. Однако власти совершенно не желали изменять условия содержания проституток, из чего мы можем сделать однозначный вывод о том, как они — дважды заклейменные, своим грехом и своей болезнью, — воспринимались обществом. "Пусть эти женщины, служащие громоотводом для страстей самцов, остаются за решеткой, невидимые для мира, и пусть их постигнут самые жестокие наказания!" — таково было тогдашнее кредо.
К бездействию властей следует добавить и неэффективность большинства самих диспансеров: лечение ртутью, калием и йодом устраняло лишь внешние симптомы заболевания. Главная функция этих диспансеров-лепрозориев, как можно судить, заключалась в заточении больных под предлогом воображаемого лечения; девушек выпускали из них с документами, в которых значилось "практически здоров", но сами они все равно оставались больны сифилисом.
И снова начинало крутиться это адское колесо, снова к проституткам приклеили старые ярлыки "сточной канавы общества", "средоточия греха", "источника заболеваний, передающихся половым путем", "гниющей плоти".
"Она испытывала гордость от того, что больна. Она восторгалась своей силе, своей способности заражать! Ах, мерзавцы измарали ее! Что ж, она сама теперь измарает других, молодых, старых, красивых, уродливых, всех, кто увяжется за ней, всех, кому она только сможет передать этот вирус поцелуем или укусом. Она наслаждалась этой горькой страстью, у нее кружилась голова от предвкушения будущей мести, она не могла дождаться, когда сторицей отплатит злом за зло, когда она начнет заражать всех, без устали… Она шагала по улицам Парижа, по подземным переходам, по галереям, по всем местам, где были прохожие, она была черной дырой, в которую проваливалось все — здоровье, счастье, семья…" (В. Маргерит "Проститутка").
Уличная девка — находящаяся вне закона, бешеная, взбалмошная, заразная — представляла собой предмет сильнейшего беспокойства для врачей, моралистов и власть предержащих, которые никак не могли возродить былую страсть мужчин к борделям. Изменился образ мышления: статус пансионерок борделей все больше и больше начинает пониматься как рабский, и поэтому изменяется сам образ любви. Разумеется, женщины остаются женщинами, то есть производительницами потомства, но постепенно в головы людей начинает проникать идея равенства, идея товарищества в любви, идея равного обмена чувствами и половыми удовольствиями между мужчиной и женщиной. Юные поколения все больше проникаются этой мыслью; голос феминисток и шок Первой мировой войны, в результате которой очень многим женщинам пришлось научиться жить без мужчин, сумели создать в людях новый образ сексуальности, менее манихейский, чем прежний.
Объяснить эволюцию вкусов невозможно… особенно вкусов сексуальных! Но как иначе понимать возникший тогда вкус мужчин к женщинам, не заточенным более нигде, нежели как стремление, надежду — пусть иллюзорную — найти в них скорее партнера в удовольствии, чем "сточную канаву"?! Да, все эти женщины — публичные девки. В центре отношений все равно остаются деньги. Чтобы получать удовольствие, нужно, как и раньше, платить, но теперь радости получается больше, так как девушка отдается мужчине по собственной воле, а не ждет его покорно в борделе. Попытки заточить порок потерпели крах, а с ними — и сами регламентаристы: никогда уже бордели не вернут себе былой славы, никогда в них уже не будет ходить столько людей, а в 1946 году их вовсе запретят. Но в это время уличная проституция будет жить полной жизнью, изменяясь одновременно с модой и веяниями в обществе. Эти девушки несвободны и, вероятно, никогда не будут свободны, потому что причина проституции — нехватка денег, но с тех самых пор, как эра борделей ушла в прошлое, они стали ближе, стали больше похожи на самых обычных людей, стали любить сильнее и перестали воплощать в себе страсть к совокуплению по-звериному в тисках доисторической страсти.
Еще и в наши дни феномен проституции не устает возбуждать любопытство как мужчин, так и женщин. Сексуальные отношения здесь сведены к своим элементарным составляющим и одновременно исчислены. Для этого и служат деньги. Между полами существует своего рода договор. В случае проституции этот договор основан на насилии, на желании, на жестокости, на обладании, на презрении, на отвращении, и прежде всего на неудовлетворенности. Ведь проститутка никогда не принадлежит клиенту целиком. Она принадлежит всем клиентам сразу. Возможно, именно это заставляет сходить по ней с ума. Эта девка ничего не стоит, раз я могу ее купить, но даже занимаясь с ней любовью, я ею не обладаю. Кто такая проститутка? Публичная девка, женщина для удовольствий. Пусть ее сердце принадлежит ее возлюбленному, а ее половые органы — клиентам, она сама принадлежит только самой себе. Пусть в ее тело проникают многие, она все равно сохраняет за собой свою силу и свою тайну. Она умеет отделить любовь от акта любви. Как мы видели, проститутка никогда не испытывает удовольствия с клиентом: она "лучится" — так они говорят — только со своим возлюбленным. По той же причине она и забеременеть может только от человека, которого любит: и не надо смеяться, как это делают моралисты, не верящие в эти бредни. А что, если это правда? Что, если эти искусницы любви в самом деле постигли все тайны желания, любви и радости?
Проститутка выше всего. Она выше стыда и интимности. Она интригует других женщин своими умениями, она интригует их своим профессиональным, сиречь отстраненным, отношением к "половым штучкам". Многие проститутки в конце XIX века стали самыми воинствующими феминистками, и для некоторых из них они сами — идеальное воплощение женщины, самой униженной, самой замаранной, самой мерзкой. С начала семидесятых годов в Англии образовались лиги под предводительством Жозефины Батлер, поставившие своей целью защищать проституток и изменить это ужасное положение вещей. В ту эпоху их стали называть "белыми рабами", человеческими осколками, игрушками разврата. В начале XX века г-жа Авриль де Сент-Круа переняла эстафету и призвала, от имени всех женщин, положить конец проституции: "Женщины, в полном сознании насилия, совершенного над самым их полом, насилия, воплощенного в регламентаризме, требуют справедливости для всех, даже для тех, кто пал ниже других. Женщины — именно они должны сражаться за свои права! Они должны мечтать, они должны радоваться уюту и радости, которые создает вокруг них не только семья, но самая уверенность в своем материальном будущем, но они должны думать о тех несчастных, у которых нет крыши над головой, которые умирают от голода и холода, которые вынуждены терпеть оскорбления от мужчин, которые вынуждены скрываться от полиции и которые, чтобы попросту выжить, вынуждены зарабатывать свой хлеб проституцией. Те, кому праведная и счастливая жизнь далась легко, должны помнить, что все еще существует, с их собственного молчаливого согласия, ужасное рабство порока, рабство более ужасное, чем во времена Рима". Настоящая пропагандистская кампания, поддержанная социалистами и либералами, нашедшая свой рупор во многих газетах, среди которых "Фронда", "Трещина" и даже "Аврора", воплощенная в таких людях, как Жорес и Золя, заставила власти признать, что проститутки находятся в рабстве, и отменить его. Так исчезли полиция нравов и регламентаризм.
