В середине октября 1941 года все выглядело так, будто Москву вот-вот сдадут неприятелю. Но после того, как Сталин решил остаться в городе, а отряды НКВД подавили панику среди населения, начались холодные дожди: дороги развезло, и продвижение германских войск по русской территории затянулось на три недели. Пока немцы выжидали, Жуков начал наводить дисциплину на фронте и в девяти резервных армиях, которые он собрал к востоку от Волги, подбадривая войска новостями о прибытии свежих сил из Сибири.
Операция «Тайфун», наступление вермахта на Москву, возобновилась 15 ноября и, благодаря заморозкам армии прошли значительное расстояние на пути к городу. К началу декабря несколько передовых частей оказались уже в двадцати километрах от центра Москвы – ближе к сердцу русского народа немцы еще никогда не были. Танковая часть Вальтера Шеффера-Кенерта была среди тех, кто сумел тогда, 4 декабря, так близко подобраться к столице. Сверившись с картами и позициями немецких артиллерийских батарей, он осознал невероятный факт: «Я измерил расстояние до Кремля и прикинул, что будь у нас дальнобойная пушка, мы могли бы стрелять по Кремлю». Командир полка выделил им мощное 105-миллиметровое орудие, и они открыли огонь. «С таким орудием мы едва ли могли нанести серьезный вред, – объясняет он. – Но мы думали тогда лишь о подрыве морального духа жителей Москвы – еще бы, обстрел города и Кремля!»
Этот бесполезный обстрел показывал, в каком положении находились на тот момент немцы: они зашли очень далеко, но все еще не достигли цели, к которой стремились. На следующий день, 5 декабря, часть Шеффера-Кенерта приняла на себя всю тяжесть удара советской контратаки. Когда немцы попытались уйти в оборону, им пришлось столкнуться с новым противником – российскими морозами. «Когда температура опустилась до минус тридцати, наши пулеметы пришли в негодность, – рассказывает Шеффер-Кенерт. – Да, все оружие прежде работало, как часы, но когда смазка замерзла, стрельба из них оказалась невозможной. И тогда нам стало по-настоящему страшно». К тому же он видел ужасные последствия отсутствия зимнего обмундирования. Согласно первоначальному плану «Барбаросса» две трети германской армии к этому моменту уже должны были вывести, поскольку война уже должна была триумфально закончиться, поэтому тщательных приготовлений к ведению военных действий в зимних условиях не предпринимали. «Мы несли большие потери – по ночам многие обмораживали конечности, – вспоминает Шеффер-Кенерт. – Когда пехотинцам приходилось спать под открытым небом, они выкапывали себе что-то наподобие нор в снегу. Затем поступил приказ, согласно которому караульные должны были каждые два часа проверять, не замерз ли кто-то до смерти, ведь сам несчастный не понял бы, что умирает. Наибольшая опасность замерзнуть насмерть наступала, когда днем мы вели жаркий бой и сильно потели, а ночью этот жар выходил из наших тел. Гибель от холода даже приятна, но умирать-то все равно не хочется!»
Проблемой подразделения Рюдигера фон Райхерта стало то, что они не могли больше везти с собой тяжелую артиллерию. Орудия тащили лошади, взятые с пивоваренного завода: «Эти изнеженные животные привыкли к удобным, теплым стойлам и регулярному кормлению, а теперь бедняг запрягли в тяжелые орудия, и они сначала тонули в болотах, затем месили грязь и, наконец, пробивались через снег. Почти у всех животных не выдержало сердце».
«Вермахт под Москвой представлял собой жалкое зрелище, – рассказывает Федор Свердлов, командир советской 19-й стрелковой роты. – Я хорошо помню немцев в июле 1941 года. Они были такими самоуверенными, сильными, внушительными. Маршировали, засучив рукава, тащили пулеметы. Но теперь они выглядели такими несчастными, их даже было немного жаль. Бедняги кутались в шерстяные платки, отобранные у старух в ближайших селах… Конечно, они продолжали обороняться, но это были уже не те немцы, которых мы знали раньше».
Седьмого декабря, во время продолжающейся советской контратаки, Гитлер получил добрые, по его мнению, вести о японской бомбардировке Перл-Харбора. Он решил, что теперь США связаны по рукам и ногам широкомасштабной тихоокеанской войной, а потому не могут больше оказывать поддержку Великобритании и Советскому Союзу. Лишь несколькими днями ранее фюрер получил сводку от Фрица Тодта, рейхминистра вооружения, в которой тот сообщал, что, если США примут участие в этом конфликте, Германию ждет неминуемое поражение. Но Гитлер по-прежнему видел в конфликте между Соединенными Штатами и Японией добрый знак. 11 декабря Германия официально объявила США войну. Для фюрера это было просто признанием очевидного: еще с того времени, как американцы предоставили гуманитарную помощь Англии, Гитлер предвидел возможность конфронтации с Соединенными Штатами, если, конечно, Британия не будет выведена из конфликта раньше. В конце концов, именно с этой целью фюрер начал операцию «Барбаросса» – он хотел устранить угрозу с Востока прежде, чем в Европе образуется фронт, пользующийся поддержкой США. К сожалению для Гитлера, ему не удалось, как планировалось ранее, сокрушить Красную Армию в 1941 году, а начало военных действий между Японией и Штатами и дальнейшее продвижение японских войск на юг, в сторону Сингапура, значило, что Сталин может отозвать больше солдат с восточной границы, будучи уверенным, что не будет атакован Японией – немецким союзником по «Оси». Теперь, когда Япония бросила все силы на наземные бои против Британии и на тихоокеанский конфликт с мощным американским флотом, втягиваться в войну с Советским Союзом было не в ее интересах.
К середине декабря положение немецких войск под Москвой стало безнадежным. Гальдер назвал это сложное положение «величайшим кризисом за обе мировые войны» и подытожил отчет генерал-квартирмейстера тогда, 4 декабря, следующими словами: «…мы полностью исчерпали свои человеческие и материальные ресурсы»2.
Шестнадцатого декабря Гитлер приказал своим войскам стоять до конца, поскольку считал, что отступление тогда, 4 декабря, может обернуться беспорядочным бегством. Он выпустил директиву, в которой призывал группу армий «Центр» «заставить войска с фанатическим упорством оборонять занимаемые позиции». Также она гласила, что если постепенное отступление будет необходимо, то «любой населенный пункт подлежит сожжению и уничтожению без какого-либо сочувствия к населению».
Командующий танковой группой Хайнц Гудериан яростно протестовал против нового приказа Гитлера. Он утверждал, что если армия не оставит прежних позиций, то командиры тем самым обрекут немецких солдат на верную, но бессмысленную смерть: нужно отступать. Гитлера это неповиновение потрясло до глубины души. «А, по-вашему, гренадерам Фридриха Великого нравилось умирать за свою страну?» – спросил своего полководца фюрер. Затем Гитлер открыто осудил Гудериана за излишнюю чувствительность: «Вы принимаете все слишком близко к сердцу. Постарайтесь отстраниться от происходящего»3.
Неприкрытое презрение Гитлера к тем, кто, как и Гудериан, испытывал сострадание к своим бойцам, стало еще одной причиной того, что война обернулась трагедией для всего человечества. Гитлер полагал, что во время кризиса побеждает тот, чья воля сильнее, и слово «воля» попросту стало синонимом жестокости. Ему не давало покоя то, что его генералы проявляют слабость, жалея солдат. 22 декабря Гудериана сняли с командования. Несколькими днями ранее, 19 декабря, фельдмаршал фон Браухич ушел в отставку по состоянию здоровья. Он не получил приличествующих своему положению орденов и наград. Вместо того чтобы оказать военачальнику надлежащие почести, нацисты очернили его имя. Для бескомпромиссных нацистов он стал еще одним примером того, что ждет генерала, не обладающего достаточной силой воли, которой требовал от всех своих подчиненных фюрер. Геббельс записал в своем дневнике в марте следующего года, что Гитлер назвал Браухича «трусливым и тщеславным негодяем, неспособным здраво оценить ситуацию, а тем более – стать хозяином положения». Геббельс приписал по этому поводу уже от себя, что «старшие офицеры из Генерального штаба неспособны проявить необходимую стойкость и силу характера. В этом вся суть нацизма – обмундирование не по погоде и скудное тыловое обеспечение были, оказывается, не результатом непродуманных расчетов, а «испытаниями характера»4.
Как узнали бойцы из части Вольфганга Хорна той зимой, замерзшие насмерть солдаты также не выдерживали «испытаний характера»: «Нам приказали следить друг за другом и напоминать однополчанам, чтобы те растирали побелевшие от холода носы – иначе несчастных ждало строгое наказание. Видите ли, тех, кто получал даже незначительные обморожения, следовало наказывать за измену Отчизне и саботаж военных действий».
Точно таким же жестоким дисциплинарным наказаниям подвергали пытавшихся отступить солдат и с советской стороны. Как офицер НКВД, Владимир Огрызко в ходе обороны Москвы бился в рядах арьергарда, прикрывая основные войска с тыла. Его задача была крайне проста – если советские бойцы бежали с поля боя, они должны были расстреливать предателей на месте. «Защитники поста, на который меня отправили, получили четкое распоряжение – убивать каждого, кто приблизится к нему, – рассказывает Огрызко. – Мы все равно давали им шанс, кричали: “Стой, стреляю!”. Но если они не останавливались, у нас не оставалось выбора… Существуют ведь определенные правила, особенно строго их нужно придерживаться в армии, а тем более – в военное время. И нечего тут демагогию разводить. Эти люди были предателями, ни больше ни меньше. Нужно вбивать такие прописные истины в голову – предатель должен быть готов понести заслуженное наказание». Огрызко и по сей день гордится своими действиями на войне: «Мы поступали правильно, нас не за что судить. Мы страхом сокрушали страх. И не важно, справедливо это было или нет. Шла война, а на войне нужна однозначность».
