Немецкие солдаты ликовали. «Мы побеждали, – вспоминает Губерт Менцель, который сражался в танковых войсках под Киевом. – Мы сумели взять город в кольцо даже на большом расстоянии, раньше о таком успехе мы и подумать не могли!» Гитлер также пребывал в эйфории. Он считал эту победу поворотным моментом в ходе войны. Избавившись от угрозы ударов с фланга, теперь он согласился с тем, что немецкие войска нужно направить на Москву. Захват Москвы стал целью немецкой военной операции под кодовым названием «Тайфун».
В рядах советских бойцов вследствие огромных потерь под Киевом царили замешательство и ужас. «Мы не понимали, как вышло так, что наши войска уступают город за городом, – вспоминает Виктор Страздовский, которому тогда, в 1941 году, было восемнадцать лет. – Настоящая трагедия. Словами не выразить, как тяжко нам тогда пришлось». Осенью того года Страздовский вступил в ряды Красной Армии, и его тут же поразило, с каким устаревшим оружием он должен воевать против могущественного врага. «Выданные нам 60-миллиметровые минометы были трофейными еще с Первой мировой – на них даже не было современных визиров. На пять наших солдат приходилась лишь одна винтовка».
Плохо вооруженному и необученному Страздовскому предстояло принять участие в битве под Вязьмой. Этот город был последним серьезным препятствием на пути немцев к Москве. В начале октября 1941 года 3-я и 4-я немецкие танковые группы с юга и востока прорвались к Вязьме и окружили пять советских армий, образовав так называемый «Вяземский котел». «Мы были с немцами лицо к лицу, – рассказывает Страздовский, – нам предстоял реальный бой с этим примитивным оружием в руках. Нам недоставало уверенности в собственных силах… Когда меня отправили туда, где немцы прорвали нашу линию обороны, можете представить, как мы себя чувствовали – мы чувствовали, что нас обрекли на смерть. Нас было четверо, на всех – две винтовки, мы не знали, куда бежать. Лес пылал. С одной стороны, мы не могли ослушаться приказа, но с другой – мы тоже хотели жить».
Советские солдаты отчаянно пытались вырваться из «немецкого котла». «Я видел одну из атак, рано утром, – рассказывает Вальтер Шеффер-Кенерт, офицер 11-й танковой дивизии. – Мы обосновались на вершинах холмов, внизу над рекой поднимался туман. Когда он внезапно рассеялся, мы увидели по ту сторону болот цепочку автомобилей и несколько тысяч солдат. Кровь застыла в жилах… И тут русские ступили на заболоченную местность, их автомобили увязли в болоте. Солдаты просто шли на нас, как стадо баранов». Шеффер-Кенерт крикнул своим людям: «Пусть идут, подпустим их поближе!» Когда они оказались на расстоянии выстрела из 20-миллиметровой зенитной пушки и пулеметов, немцы открыли огонь.
На следующий день Шеффер-Кенерт увидел поле боя, усеянное телами тысяч погибших и раненых советских солдат: «Среди них было несколько девушек – никогда этого не забуду, – на них были брюки и солдатская форма, они возили за собой запряженную лошадью повозку с бочкой воды и поили умирающих русских солдат… Тогда полегли тысячи – мы словно стали участниками потрясающей древней битвы».
Вольфганг Хорн служил в другой танковой дивизии, которая схлестнулась в бою с другими советскими частями в битве под Вязьмой. Взглянув на красноармейцев в полевой бинокль, он «не поверил своим глазам». Только первая шеренга идущих на немцев бойцов была вооружена винтовками – все остальные шли в бой без оружия. Когда первая шеренга пала, – рассказывает Хорн, – бойцы второй подняли с земли оружие павших и пошли на нас… Идти в атаку без оружия – нам это было совершенно непонятно».
Той ночью советские войска снова пытались выйти из окружения… В части Хорна заметили приближение грузовиков с русскими солдатами. Красноармейцы тут же открыли огонь. Но, стоя в грузовиках, они для Хорна и его товарищей, которые бросали в советских бойцов ручные гранаты, представляли собой «прекрасную мишень». Сам Хорн получил в этой стычке легкое ранение, которое лишь подстегнуло его, и он стал еще яростнее отстреливаться в ответ на огонь солдат противника, оказавшихся в ловушке вокруг собственных грузовиков. «Русские повели себя как настоящие трусы, – с презрением говорит Хорн, – они стали прятаться позади остановившихся машин». Когда советские солдаты упали на землю, в страхе прижимаясь друг к другу и прикрывая руками головы, Хорн крикнул по-русски: «Руки вверх!», а когда те не ответили, он вместе с товарищами открыл огонь и всех расстрелял. «Они не сдались, – поясняет он, – и мы их застрелили. Для нас это было обычное дело… Повели себя как трусы – значит, не заслуживают лучшей доли, так нам казалось».
Даже если бы Хорн принял их сдачу той ночью, эти люди все равно прожили бы недолго, потому как лейтенант, командовавший их подразделением, принял решение расстрелять большинство советских военнопленных. Хорн счел приказ не только «бесчестным», но и «безрассудным», потому как «русские, скрывавшиеся в лесах, могли увидеть, как расстреливают их соотечественников, что придало бы им сил в следующем бою».
Виктор Страздовский говорит о той битве очень скупо: «Настоящая мясорубка: безоружных людей отправляли против обученной армии на верную смерть». Вальтер Шеффер-Кенерт придерживается несколько иной точки зрения: «Для русских чужая жизнь не имела значения. Они относились к человеческим жертвам не так серьезно, как мы… Тогда мы все были убеждены, что от Красной Армии практически ничего не осталось».
Кульминация операции «Барбаросса» пришлась на октябрь 1941 года. Победы группы армий «Центр» в битвах под Вязьмой и Брянском устранили последнее серьезное препятствие на пути к Москве. Тем временем группа армий «Юг» после взятия Киева укрепила свое положение, полностью оккупировав «житницу Советского Союза» Украину. Группа армий «Север» взяла в кольцо Ленинград, пытаясь голодом сломить сопротивление его защитников. Так начались девятьсот дней блокады Ленинграда, где зимой 1941/42 года голодной смертью умерло почти полмиллиона человек. Большие успехи Германии на фронте окончательно убедили Гитлера в скорой победе, и в ходе выступления в берлинском Дворце спорта он объявил, что Красная Армия «доживает свои последние дни»35. Йодль заметил, что «мы окончательно и бесповоротно выиграли эту войну!», а Отто Дитрих, личный пресс-секретарь фюрера, заявил: «Советская Россия потерпела полное поражение»36.
Под Вязьмой и Брянском немцы взяли в плен еще шестьсот шестьдесят тысяч солдат. Новости с фронта наполнили сердца москвичей отчаяньем – столицу защищало лишь девяносто тысяч красноармейцев. В такой безрадостной атмосфере Николай Пономарев, личный шифровальщик Сталина, получил приказ связаться с Жуковым, который вновь был в фаворе и назначен на должность командующего войсками Западного фронта. Сталин хотел с ним посоветоваться. «Я знал, что дела обстоят по-настоящему плохо, – рассказывает Пономарев. – Жизнь в Москве остановилась, метро перестало работать. Сталин подошел ко мне, поздоровался, как ни в чем не бывало, и спросил: “Что теперь делать? Немцы рвутся к Москве”. Я не ожидал такого вопроса и ответил: “Нельзя пустить немцев в Москву. Их надо разбить”. «Я тоже так думаю, – согласился он. – Давайте-ка спросим товарища Жукова, что он думает по этому поводу”».
Сталин более полутора часов слушал, как Жуков перечисляет все необходимое для эффективной обороны Москвы – танки, артиллерийские орудия и, самое главное, «катюши». «Это был очень сложный разговор, – вспоминает Пономарев. – Из него я узнал, насколько скудны наши ресурсы и малочисленна армия». Сталин ответил Жукову, что какая-то часть требуемого уже в пути. Затем, в присутствии Пономарева, Сталин спросил Жукова: “Георгий Константинович, а теперь скажите мне как коммунист коммунисту, удержим Москву или нет?” Жуков помолчал немного и ответил: “Товарищ Сталин, Москву мы удержим, тем более если мне будет оказана хотя бы часть помощи, о которой я вас просил”».
Однако в тот же день, 16 октября 1941 года, через десять минут после памятного звонка Жукову, один из помощников Сталина отдал Пономареву приказ собрать все оборудование и приготовиться к отъезду. «Еще через полчаса, – рассказывает Пономарев, – ко мне явился один из помощников Сталина и спросил, успел ли я собрать все необходимое. “А куда мы едем?” – задал я вопрос. Тот ответил: “Увидите. Берите вещи и идите за мной”. Снаружи уже ждала машина. Мы ехали темными улицами ночной Москвы. Моросил дождь. В конце концов я понял, что мы держим путь к железнодорожному вокзалу. Там я увидел бронепоезд, вдоль которого ходила личная охрана Сталина. Очевидно, мы дожидались только его самого и сразу по его прибытии должны были эвакуироваться из города».
Другие москвичи также пришли к выводу, что пора готовиться к эвакуации. Майя Берзина, которой был в то время тридцать один год, тоже решила бежать. «Тут и гадать было нечего – с отъездом правительства все сразу стало понятно, – рассказывает она. – Все указывало на то, что скоро Москву со всех сторон окружат вражеские войска. Мой муж был евреем, я сама – наполовину еврейка, это означало, что мы будем обречены. Муж побежал на вокзал, но там ему сказали, что поездов не будет… Посоветовали уходить пешком. Нашему сыну тогда исполнилось только три года, нести его на руках было уже тяжело, но он был слишком мал, чтобы идти самому. Мы не знали, что делать. Потом вспомнили, что южный московский порт вроде как по-прежнему работает, муж бросился туда, и оказалось, что можно еще успеть на какие-то суда. В тот день всех охватила паника, но именно тогда жители Москвы осмелели и проявили решительность – мы давно уже позабыли, что такое инициатива. Все привыкли к приказам и директивам. Выяснилось, что начальник порта начал распродавать билеты на судно, которое должно было отправиться на консервацию, и чудесным образом, мы успели их приобрести».
