рынке: по воспоминаниям Николая Ясиновского, однажды он отдал семьдесят пять рублей (по тем временам половину средней месячной зарплаты в СССР) за два номера журнала Muscle and Fitness («Мышцы и спорт») [435]. Подобно книге Тэнно и Сорокина, приобретенные журналы часто становились коллективной собственностью завсегдатаев одного или нескольких спортзалов: «Из Финки первые журналы привозили. Они были в зале, все затасканные, затертые, как будто порножурналы» [436].
Тот же респондент упомянул, что специальное спортивное питание впервые попало в 1980‐е годы Петрозаводск благодаря тому же каналу – советским туристам в Финляндии, но привозили его от случая к случаю, и культуристам приходилось довольствоваться тем, что можно было найти в советских магазинах, создавая импровизированный рацион. Информацию о теории спортивного питания найти было несложно: в том же «Атлетизме» Тэнно и Сорокина имелся целый раздел, озаглавленный «Горючее живого мотора» и продолжавший таким образом метафору железа [437]. Многие культуристы ограничивались тем, что следовали общим рекомендациям есть больше продуктов с высоким содержанием белка: мяса, рыбы, яиц, молока, сыра. Но некоторые, завороженные профессиональным западным бодибилдингом, пытались имитировать специальные протеиновые добавки. По словам Дмитрия Громова, люберецкие культуристы систематически употребляли в пищу молочную смесь для грудных младенцев, а некоторые – даже сывороточный протеиновый порошок для свиней [438]. Именно среди последней группы самых радикальных энтузиастов во второй половине 1980‐х годов постепенно приобрели популярность стероиды и наркотики [439].
Своеобразие материальных условий, в которых тренировались советские культуристы, укрепляло его негативные оценки и стереотипные суждения о нем среди чиновников и журналистов спортивного сектора. Массово перебравшись в подвалы, устроив полулегальные спортзалы с кустарным оборудованием и развесив на стенах вырезки с описаниями упражнений и плакаты, изображающие известных американских культуристов, советские поклонники культуризма усугубили страхи свои оппонентов из бюрократического аппарата. В глазах последних культуризм не только вырос из капиталистической идеологии, но к тому же уводил спортсменов из специально отведенных для тренировок пространств, таких как стадионы или дворцы спорта (как в СССР называли спортивные комплексы), где они занимались под руководством профессиональных тренеров, в темные, душные, грязные подвалы, где они тренировались без присмотра квалифицированных специалистов. Иначе говоря, советские культуристы отказывались от чистоты и гигиены материальной среды, навязанной им сверху и открытой взгляду властей за счет присутствия назначаемых государством тренеров, и уходили в грязные помещения с кажущимися антисанитарными условиями, где эталоном идеального тела служили атлеты с американских плакатов и где правом планировать и контролировать процесс приближения к этому эталону, равно как и судить о результатах, наделялся взгляд самого культуриста, отраженный в зеркале.
Первые советские культуристы вспоминают статью Дмитрия Иванова «Излом», напечатанную в 1977 году в газете «Советский спорт», как один из примеров самых яростных нападок на избранный ими вид спорта [440]. Она вобрала в себя опасения, что тренировки культуристов, проводимые вне подконтрольной среды государственной спортивной инфраструктуры, искажают тело и сознание. Статью открывало журналистское расследование, посвященное уголовному делу: некий культурист убил одного человека и нанес серьезные увечья другому. Чтобы понять, что толкнуло спортсмена на преступление, Иванов отправился изучать спортзалы в московских подвалах. Он обнаружил «крайне нездоровую культуристскую среду», где зацикленность на наращивании мышечной массы «отрицательно сказывается и на воспитании, следовательно, и на всей дальнейшей жизни человека». В пространной статье – ее текст разделили на три номера – Иванов подчеркивал, что именно из‐за отсутствия какого-либо государственного контроля люди выходили из подвалов-студий с многочисленными отклонениями. Спектр этих отклонений, если верить Иванову, был весьма широк: от подорванного здоровья, приверженности холостяцкой жизни и нежелания иметь детей до терпимого отношения к гомосексуальным связям и преступлений. В отсутствие тренера, осуществляющего государственный контроль над спортсменами-любителями, железо опасно укрепляло их тела и порождало социальные отклонения. «Сколько грязи, самой разной, я повидал в студиях с громкими названиями и безымянных!» – восклицал Иванов в заключительной части статьи, которую завершил рекомендацией распустить культуристские сборища и клубы, заменив их официальными группами по тяжелой атлетике, чтобы спасти юных спортсменов «из грязного, тесного подвала» [441].
Мэри Дуглас, как известно, утверждала: «Там, где есть грязь, есть и система. Грязь – это побочный продукт систематического упорядочивания и классификации материи» [442]. Если отталкиваться от этой концепции, можно сказать, что Иванов сформулировал систему социальной классификации, где культуристы оказались вытеснены в область отклонений. Когда некоторые из моих респондентов упоминали, что выдавали свои тренировки за занятия тяжелой атлетикой как олимпийским видом спорта или общую спортивную подготовку, они сознательно избегали такой модели классификации. Та же модель порождала унизительные для культуристов мифы, распространенные в позднесоветском обществе, например, что они импотенты, а мышцы у них «дутые» – один объем без силы. Но случай люберов наглядно показывает, что культуристы отказывались считать себя отклонением от норм советского общества. Наоборот, они и их сторонники прибегали к тому же противопоставлению чистоты и грязи, которое применялось в рассуждениях о них самих, но переворачивали его, используя против внешне выделявшейся на общем фоне молодежи, от которой они надеялись «очистить» советское общество. Автор одной хвалебной статьи о люберах не уставала подчеркивать, что в подвальных спортзалах царили чистота и порядок. В подтверждение своих слов она сопроводила статью фотографией одного из таких залов, где не было заметно низких потолков, а на заднем плане располагалось зеркало, так что подвальный спортзал приобретал вид просторного, безукоризненно чистого помещения, где люди увлеченно тренировались, укрепляя свое тело [443]. Представители некоторых неформальных молодежных объединений даже называли себя «чистильщиками» и «дворниками», напоминая, что взяли на себя роль хранителей социальной гигиены [444]. Хотя название «люберы» подобных ассоциаций не вызывает, в интервью, взятых в тот период или уже позднее, юные (или некогда юные) советские культуристы тоже подчеркивали этот аспект своей деятельности. В статье 1987 года Владимир Яковлев ссылался на неоднократные заявления культуристов, что их рейды призваны «очистить столицу» [445]. По словам одного из собеседников Дмитрия Громова, когда люберы видели, как бесчинствуют футбольные болельщики, они дрались с ними, потому что «порядок наводили» [446], а в одном из недавних интервью бывший любер дал аналогичное объяснение набегам на Москву, которые совершали он и его товарищи: «Тогда для нас, пацанов с рабочей окраины, это было дико. У нас братья, отцы – все служили в армии, работали на заводах, кто-то сидел – это такие были мужики: чуть что – сразу в лоб. А тут вдруг появились эти, грязные, волосатые. Вот я расскажу: шли, например, металлисты по парку и орали, и бутылки били. За что их любить? ‹…› Это не мешало нам оставаться нормальными: выглядеть нормально, вести себя нормально. Без закидонов» [447].
Позднесоветская культура – с разной степенью насмешки – тоже
