влекла их. Такое понимание заключенного в железе потенциала близко к взглядам Гавриила Илизарова и Валентина Дикуля, поскольку советские приверженцы культуризма, особенно Георгий Тэнно, отождествляли железо с телесным и душевным здоровьем. На это тождество указывает придуманное Тэнно выражение «железные пилюли», которым он подчеркивал целительную сил гирь и гантелей [458]. В своих работах Тэнно приводил пространные цитаты из писем читателей, где описывались чудесные превращения болезненных и хилых людей в здоровых и сильных, включая случаи полного излечения от фронтовых ранений, болезней сердца, гепатита и ревматизма – причина всегда крылась в почти беспредельных чудодейственных свойствах железа [459]. Перемены, которые авторы писем объясняли силой железа, были так же необыкновенны, как истории пациентов Илизарова и Дикуля:
«Семь лет я пролежал в гипсе, страдая костным туберкулезом. Процесс затих, и хотя горбатым я не стал, но был очень худым, болезненным и скованным в движениях. В этом время я и узнал о системе силовой тренировки. Желание преодолеть свою физическую неполноценность было настолько велико, что я фанатически увлекся атлетизмом. За 14 месяцев занятий я так изменился, что знакомые не узнают меня. Вес увеличился с 59 до 71 кг. Я попробовал свои силы в тяжелой атлетике и стал штангистом-разрядником. А мог ли я даже мечтать об этом, если бы не атлетизм?» [460]
Иванов и другие советские критики культуризма осознавали целительную силу железа – в конце концов, Иванов и сам был чемпионом мира по тяжелой атлетике. Возражения у них вызывало другое: не культуристские упражнения как таковые, а предполагаемая попытка вывести культуризм из-под надзора централизованной системы советского спорта. Представляется, что в этом и заключалась суть официальных постановлений по поводу советского культуризма: коль скоро железо – лекарство, оно может превратиться в опасный наркотик, если им злоупотреблять в подвалах. С точки зрения представителей официального советского спорта именно из‐за действенности железа его применение для культивирования собственного тела нельзя было оставлять без присмотра и надлежало контролировать. Рассуждения о тяжелоатлетических снарядах в медицинских категориях – как о снадобьях, способных исцелять и преображать тело, – объясняют, почему оппоненты культуризма старались дискредитировать его главных пропагандистов и приверженцев, изображая первых шарлатанами, а вторых – больными людьми, чья нездоровая, неконтролируемая зависимость от железа вела к психическим расстройствам [461].
Алан Клейн, автор важного этнографического исследования, посвященного сообществу культуристов в Калифорнии, предположил, что стремление к избыточному мышечному рельефу и гипертрофированной маскулинности продиктовано скрытым комплексом неполноценности, – отсюда и первый эпитет в названии его книги «Маленькие большие мужчины» (Little Big Men) [462]. Однако увлечение культуризмом в СССР, отражавшее стихийный материализм советской культуры, демонстрирует совсем иную, фактически противоположную связь между телом и материальной обстановкой спортзала, где тренировались культуристы. Клейн считал одержимость железом признаком «неуверенности в себе», а залы для занятий бодибилдингом виделись ему компенсаторными механизмами для людей, «прорабатывающих личные проблемы» [463]. Советские критики культуризма тоже расценивали культуристов как неполноценных личностей, но в силу собственного материализма давали этой предполагаемой несостоятельности иное объяснение: они усматривали в ней не причину, а следствие злоупотребления железом вне досягаемости всевидящего взгляда государственной системы спорта. По их мнению, подвальные спортзалы забирали нормальных советских граждан и возвращали зацикленных на себе эгоистов, «самодовольных, важных, словно петухи на прогулке», по выражению Иванова.
Важно отметить, что критики культуризма не выступали за его полный запрет, в отличие, например, от карате, в 1973 году объявленного вне закона постановлением Комитета по физической культуре и спорту в СССР. Они нападали не на сами культуристские упражнения, а на их систему: привычка «качаться» перед зеркалом в подвальных спортзалах якобы порождала зацикленность на собственном теле, заставляла пренебрегать коллективными интересами и лишала власть (в лице тренера) возможности контролировать процесс изменения тела. Именно убеждение, что железо способно формировать тело и ум, разделяемое как сторонниками, так и противниками культуризма, и делало их спор столь ожесточенным. И то же материалистическое осознание силы железа побуждало советских культуристов видеть в нем средоточие подлинной маскулинности и гражданственности. Сейчас, по прошествии многих лет, мы знаем, что опасения советских журналистов и чиновников не оправдались: вместо эгоистов, поглощенных работой над образом собственного тела, из подвальных спортзалов выходили лояльные и социально активные граждане, ощущавшие прочную связь с советским обществом и стремившиеся насаждать социальную норму, как они ее понимали. Более того, подвал как место, где молодые люди вырабатывали культуру тела, зачастую противостоял «неорганизованным» городским пространствам, о которых речь шла в четвертой главе, например парадным и улицам. На это указывали многие советские культуристы; в частности, один белорусский спортсмен в статье для профессионального журнала о культуризме впоследствии вспоминал: «Я рос, как говорится, на улице, и она понемногу засасывала, сам чувствовал это. Спас культуризм. С друзьями мы облюбовали и оборудовали подвал площадью примерно 40 квадратных метров, назвав его „Клуб 73“. У нас был свой устав: не позволяли друг другу выпивать, курить, приводить в клуб девушек и даже знакомых» [464].
Советский культуризм в текстах его приверженцев предстает как атлетическая система, направленная на формирование идеального тела; ее породила хрущевская оттепель, когда власть отошла от централизованных и прямолинейных методов социального контроля. Если говорить о советской биополитике, человек участвовал в укреплении власти не только на дискурсивном или ритуальном (участие в массовых торжествах по случаю советских праздников), но и на телесном уровне. Образ «хорошего» гражданина был прочно связан с физической формой еще с 1931 года, когда советское руководство утвердило комплекс ГТО («Готов к труду и обороне») как инструмент пропаганды физической культуры среди широких слоев населения, но вместе с тем как возможность оценить, насколько человек близок к идеальной физической форме, отождествляемой с его способностью трудиться на благо общества [465]. Вот почему, когда советские приверженцы культуризма утверждали, что его ценность именно в способности укреплять человеческое тело и формировать настоящих граждан, их доводы уходили корнями глубоко в советское дискурсивное поле. «Мышцы даны человеку не для любования, а для работы, – писали Тэнно и Сорокин в заключении к пособию по культуризму 1968 года, подчеркивая, что мускулы – это инструменты. – Железо делает чудеса, но воля и упорство сделают еще больше» [466].
По мнению Олега Хархордина, десталинизация советского общества отнюдь не привела к ослаблению социального контроля. Случилось противоположное – Хархордин описал это явление как постепенный переход от государственного надзора сталинской эпохи к «все более пристальному надзору друг за другом в повседневной жизни» при Хрущеве и после [467]. Культуризм с присущей ему тенденцией перемещать мужское тело в сферу визуального был, очевидно, связан с этой трансформацией. Помимо соревнований по культуризму, которые советская пресса презрительно, но весьма метко именовала «конкурсами красоты», чтобы продемонстрировать свое тело
