отмечала склонность люберов прибегать к языку социальной гигиены. Юрий Шевчук, лидер рок-группы «ДДТ», с иронией пел о любере: «Он за железный порядок ‹…› От заграничной заразы он спасает Москву», – а режиссер Павел Лунгин в фильме «Луна-парк» (1992), навеянном феноменом люберов, показал группу агрессивных культуристов-антисемитов, именующих себя «чистильщиками». Фильм «Меня зовут Арлекино» (1988) – еще одно кинематографическое высказывание на тему бдительно оберегающих общественный порядок молодых людей из рабочих семей. В нем есть эпизод, где юные культуристы с городской окраины окружают хиппи и насильно стригут его, чтобы сделать похожим на «нормального человека». Их жертва усматривает в этом акте не отклонение, а проявление власти, ведь точно так же с ним раньше поступала милиция [448]. В исторической перспективе становится ясно, что риторика очищения, к которой прибегали советские подростки, занимавшиеся культуризмом, впитала в себя переосмысленные в новом ключе советские дискурсы, восходившие к культурной революции конца 1920‐х – начала 1930‐х годов и к эпохе сталинских чисток конца 1930‐х [449]. Рейды люберов, в ходе которых они стригли металлистов, панков и хиппи, рвали на них одежду и снимали аксессуары, которыми те себя украшали, напоминает и действия поощряемых государством комсомольских активистов, в 1950‐х и 1960‐х годах боровшихся с иной, но тоже ориентированной на Запад субкультурой стиляг (в США их аналогом можно считать субкультуру хипстеров, появившуюся в 1940‐е годы) и часто прибегавших к насильственным методам: включая принудительную стрижку и разрезание одежды [450].
Советские культуристы пользовались и другими, менее агрессивными способами доказать свою преданность советским идеалам и продемонстрировать, что они нормальные граждане. Один из них – проведение состязаний по культуризму в советские праздники, например в День Победы, благодаря чему возникала символическая связь между культуризмом и календарем советских ритуалов. Другой способ – уже упоминавшееся предложение включить культуризм и тяжелую атлетику в программу физической подготовки допризывников к обязательной службе в армии [451]. Наконец, в 1989–1991 годах профессиональные советские культуристы, вступив в Международную федерацию бодибилдинга, в качестве «команды СССР» соревновались с американскими спортсменами в четырех матчах между США и Советским Союзом [452].
Подводя итоги, можно сказать, что официальная критика культуризма привела к маргинализации его поклонников. Эта маргинализация была пространственной – они оказались вынуждены скрыться в подвалах многоэтажных жилых домов – и отчасти культурной, поскольку широко распространилась тенденция изображать их балансирующими на грани преступного и девиантного поведения. Но, несмотря на все старания некоторых советских чиновников из Комитета по физической культуре и спорту СССР и журналистов, в том числе Дмитрия Иванова, маргинализировать их в социальном отношении не удалось. Более того, советские культуристы усвоили некоторые дискурсы власти и участвовали в советских ритуалах. Когда люберы превращали собственные тела в орудия поддержания общественного порядка, или когда в Люберцах и других городах СССР подростки ходили в подвальные спортзалы, чтобы их взяли в воздушно-десантные войска, пусть даже при этом возрастала вероятность, что их отправят в Афганистан, или когда профессиональные культуристы собирались под советским флагом, чтобы участвовать в международных соревнованиях, во всех этих случаях биополитическая повестка опиралась на нормативные представления о маскулинности и гражданственности и сама укрепляла их. Культуристы были уверены, что олицетворяют и показывают на деле образец социалистической мужественности, так как отчетливо сознавали, что железо делает их тела культурными.
Культурное тело, гибридная личность
В СССР любители бодибилдинга называли свой вид спорта «атлетической гимнастикой», чтобы отвлечь внимание от его западного происхождения, но в позднесоветскую эпоху употребляли и французский термин «культуризм». Они намеренно толковали это понятие так, чтобы переосмыслить истоки самого явления: «Культуризм – веяние Запада. Я с умыслом не поставил – „новое веяние“. Потому как истоки всего следует искать за много веков до новой эры, а точнее, в Элладе» [453]. Автор этой статьи, опубликованной в 1971 году в молодежном журнале «Смена», выстроил аргументацию в поддержку культуризма на противопоставлении «гармоничного» мускулистого тела древнего грека, воплощающего античную культуру, и «гипертрофированного» тела западного культуриста. Он призывал советскую молодежь взять за образец первое и не поддаваться искушению имитировать второе:
«Любая хорошая идея, доведенная до абсурда, становится абсурдной. Такие вывихи свойственны и атлетизму – он-то к нам прикочевал из‐за океана именно в таком непотребном виде. А нам надобно перекроить его на собственный лад ‹…› Давайте работать добросовестно и обращаться с ней [атлетической гимнастикой. – А. Г.], как с портретом старого мастера, холст которого использовала бездарь, наляпав поверх несуразное. Будем реставраторами. Осторожно подойдем к произведению человеческого гения, снимем напластования эпох, ненужную мазню, добавим то, что оказалось утерянным» [454].
Поражает сходство риторики автора с доводами советских реставраторов, тоже искавших в далеком прошлом эстетические идеалы, искаженные позднейшими капиталистическими наслоениями (см. третью главу этой книги). Перед социалистическим спортом – как и перед реставраторами архитектурных памятников – стояла задача заново открыть идеалы прошлого и содействовать их популяризации среди советского населения. В контексте советского культуризма такая аргументация транслировала советской аудитории нарративы и образы, представлявшие мускулистое тело как культурное. Подтверждению этой мысли служили и частые отсылки к античному идеалу мужского тела: так, «Атлетизм» Тэнно и Сорокина был проиллюстрирован коллажами, где фотографии позирующих культуристов накладывались на изображения древнегреческих статуй. Многие из тех, кто занимался данным видом спорта, позднее повторяли этот довод в интервью и мемуарах, как, например, некий Дмитрий Кононов, в 2004 году с ностальгией размышлявший на страницах специализированного журнала «Железный мир»: «Раньше наш спорт преимущественно называли культуризмом ‹…› Культуризм как культура тела и ума, система, гарантирующая, в какой-то мере, разностороннее развитие спортсмена» [455]. Поэтому неудивительно, что подростки-культуристы изображали свою вражду с панками, металлистами и другими не отвечающими представлениям о норме молодежными движениями как борьбу господствующей культуры с контркультурами. Более того, последние они часто сводили к «бескультурью», как неназванный культурист, слова которого приведены выше и который ссылался на вызывающе варварское поведение противников (битье бутылок в парках), чтобы объяснить, почему он и его товарищи искали случай их побить [456]. Еще один безымянный культурист, чье письмо в «Комсомольскую правду» процитировано в эпиграфе к этой главе, сделал упор на аналогичное противопоставление «некультурных» городских пространств, где молодые люди удовлетворяют низкие естественные потребности – напиваются или занимаются внебрачным сексом, – и подвальных спортзалов, где царит лишь культ культурного тела: «Да, скажете вы, у вас тоже есть подвалы. Но мы в них не „балдеем“, а занимаемся спортом! Боксом, тяжелой атлетикой, в общем, „качаемся“, и это дает нам многое – силу, здоровье, уверенность в себе» [457].
Мало кто из культуристов спорил, что, занимаясь в государственных спортивных учреждениях, тоже можно сформировать культурное тело, но именно способность железа преображать человеческое тело сулила кратчайший путь к здоровью и силе и особенно
