– Располагайтесь, Дмитрий, и мы вас ждем на завтрак, – напомнил Свидерский и оставил его одного.
Гордеев снял пальто, повесил на вешалку, перед зеркалом поправил сбившуюся прядь волос и спустился в столовую. Забытый запах настоящего кофе пробудил в нем аппетит. Завтрак прошел в обмене впечатлениями о Харбине. Сразу после него Свидерский отправился в город на поиски Дервиша. Анна убрала со стола и занялась работой с клиентами. Дмитрий, предоставленный самому себе, поднялся в спальню и, чтобы убить время, принялся штудировать путеводитель по Харбину.
Возвращения доктора долго ждать не пришлось. По его довольному лицу можно было догадаться – поиски резидента завершились удачно. Встреча с Дервишем была назначена на вечер, в «Погребке Рагозинского» – уютном ресторане, расположенном в центральной части Китайской улицы. В нем собирались в основном русская эмиграция, старожилы КВЖД и местная богема. Место пользовалось хорошей репутацией, и потому полиция особо не докучала посетителям проверками.
За час до явки Дмитрий вышел в город. Ресторан находился поблизости от фирменного магазина «Кунс и Альберте», и он без труда отыскал его. Осанистый, напоминающий отставного генерала швейцар церемонно раскланялся перед ним и распахнул дверь. Шустрый гардеробщик с манерами полкового жиголо ловко подхватил пальто и, заговорщицки подмигивая, попытался всучить что-то из «джентльменского набора» – сигареты «Каска», «косячок» с опием. Дмитрий отмахнулся и прошел в зал, на входе задержался и пробежался взглядом по публике.
На слабо освещенной эстраде скучали гитарист и скрипач, зал заполняла разношерстная публика. Среди нее наметанный взгляд Гордеева быстро отыскал того, кто назначил встречу. Внешность корейца, зеленый платок, торчавший из верхнего кармана пиджака, совпали с описанием, которое дал Свидерский. Резидент, увидев его, дал знак – поправил платок. Гордеев обогнул эстраду и подошел к столику.
– Молодой человек, вы заставляете меня ждать, я уже нагулял волчий аппетит! – назвал первую часть пароля Дервиш.
– В таком случае будем утолять его вместе! – ответил отзывом Дмитрий и присел за столик.
Резидент внимательно посмотрел на него, остался доволен и перешел к делу.
– Как поживает Сергей Арсеньевич?
– Забот по горло! – Дмитрий не стал вдаваться в подробности своего разговора с Гоглидзе.
– Я так и понял. А с недавнего времени они у нас общие?
– Совершенно верно, он рассчитывает на вашу поддержку.
– Поможем, хотя времени в обрез. Надеюсь, справимся.
– Надо успеть до конца ноября, – напомнил Дмитрий.
– Об этом поговорим позже, а сейчас перейдем к более приятному занятию, – и, улыбнувшись, Дервиш заметил: – В Харбине, к сожалению, не так много мест, где можно разгуляться русской душе, а тем более желудку. Кроме того, только здесь вы услышите лучшие песни Александра Вертинского и Коли Негина. А какие расстегаи – пальчики оближешь!
– Сдаюсь! – поднял руки Дмитрий.
Дервиш хлопнул в ладоши. Молодец в красной атласной рубахе с лихо, по-казацки, закрученным чубом, подлетел к столику и развернул меню. Дервиш не стал мелочиться и остановил выбор на фирменных блюдах «Погребка». Ждать заказ не пришлось, на столе появились легкая закуска и традиционная бутылка «Смирновской», вслед за ними подали расстегаи.
– За знакомство и удачу! – предложил тост Дервиш.
Дмитрий охотно подержал, а затем навалился на разносолы. В «Погребке» действительно готовили превосходно. Он с аппетитом уплетал расстегай за обе щеки и с живым интересом слушал рассказ Дервиша, тот оказался знатоком не только русской, но и китайской кухни.
К этому часу зал заполнился до отказа, и на эстраде произошло заметное оживление. Скрипач с гитаристом тронули струны, нежные звуки поплыли под низкими сводами, публика притихла и обратилась к артистам. Мелодичный аккомпанемент гитары придавал звучанию скрипки особенную притягательность. В зале наступила полная тишина. И когда закончился проигрыш, взгляды публики сошлись на кулисе. Она дрогнула, и на эстраду вышел всеобщий любимец – Александр Вертинский. Его встретили дружными аплодисментами, он ответил элегантным поклоном, затем прошелся задумчивым взглядом по залу и запел.
Проникновенный голос певца с первых же секунд завладел Дмитрием и больше не отпускал. Он забыл про ужин и отдался во власть песни. Вместе с ней, казалось, печалилась и страдала сама русская душа. Меланхоличные напевы: «В бананово-лимонном Сингапуре», «Не плачь, женулечка-жена» туманили взоры убеленных сединами офицеров и безусых юнцов, дряхлеющих князей «голубых кровей» и густо замешанных на барской порке и «царской водке» простолюдинов, прожженных матрон и экзальтированных институток. На глаза многих наворачивались слезы.
Несколько суток назад Гордеев не мог даже представить, что будет вместе с «недобитыми буржуями» подпевать их песням. В смятенной душе чекиста зарождалось что-то новое, чему пока не находилось объяснения, – его сердце принадлежало Вертинскому и песне. А когда зазвучала знаменитая «Молись, кунак», публика, как завороженная, смотрела на эстраду и, затаив дыхание, внимала каждому слову.
В эти минуты щемящая боль по прошлому сжимала истосковавшиеся по родному дому и земле сердца потомков столбовых дворян и крепостных крестьян. Песня пробуждала в них призрачную надежду на возвращение. За соседними столиками не выдержали и зарыдали. Боевые офицеры, не стесняясь своих слез, срывающимися голосами подпевали Вертинскому:
Молись, кунак, в стране чужой,
Молись, молись за край родной.
Молись за тех, кто сердцу мил,
Чтобы Господь их сохранил.
Пускай теперь мы лишены
Родной семьи, родной страны,
Но верим мы – настанет час
И солнца луч блеснет для нас…
Это была уже не песня, а скорее молитва об утраченной родине и утраченном прошлом. Последний куплет зал пел, стоя.
Дмитрий был потрясен. Здесь, в Харбине, он увидел совершенно другую Россию, и она не походила на ту, в которой прошли его детство и юность. Ничего общего не имела она с теми озлобленными ненавистниками из банд Семенова и Анненкова, что жгли и вырезали приграничные села, а потом на допросах каялись и вымаливали себе прощение.
Перед Гордеевым открылась неизвестная Россия, за которую он готов был биться до последнего вздоха вместе с теми, кто в песне-молитве обращался к своей суровой Родине. Разделенные границей и идеологией они по-прежнему продолжали оставаться людьми одной крови и сыновьями одной многострадальной земли – Русской земли!
Вертинский закончил петь, а публика все не отпускала его и гремела овацией. Прервало ее внезапное появление полицейских.
– Оставаться на местах! Проверка документов! – раздалась грозная команда.
Дервиш и Дмитрий напряглись. В зал ворвалось не меньше дюжины полицейских, они быстро блокировали все выходы. Среди них выделялся невысокого роста, коренастый японец, одетый в гражданское платье. Его повелительный тон не оставлял сомнений в том, что именно он руководит облавой. То, что это была не дежурная проверка документов, а операция контрразведки, у Дервиша и Дмитрия не возникало сомнений. Вслед за полицейским в зал вошли четверо: три японца и один русский, гражданское платье не могло скрыть их военной выправки.
Дервиш медлил не больше секунды и дал знак двум крепким парням, занимавшим соседний столик. Они прикрывали явку. Один из них – здоровяк с квадратными плечами, кивнув в ответ, поднялся со стула и, имитируя пьяного, на нетвердых ногах двинулся к выходу, по пути сшиб стол и вместе с ним обрушил на пол дородную даму. Она погребла под собой кавалера и худосочную подругу. Обильно политые соусом, они отчаянно барахтались, пытаясь выбраться из-под живого пресса. Здоровяк поднялся и, растопырив руки, подался к полицейскому.
– Стоять, рюская свинья! – заорал тот.
Это не остановило здоровяка. На его блаженной физиономии появилась идиотская улыбка. Он тянулся облобызать полицейского, тот увернулся и ткнул ему в зубы крохотным кулачком. Из рассеченной губы потекла кровь, от благодушия парня не осталось и следа, его глаза выкатились из орбит и, прорычав: «Ах ты, сволочь! Мне, русскому офицеру, в морду?!», – двинул пудовым кулаком полицейскому в челюсть. Удар подбросил японца в воздух, и, пролетев несколько метров, он шмякнулся на стол, смел с него закуски и соскользнул на пол.
В следующее мгновение зал взорвался гневными выкриками. Русские офицеры, изрядно подогретые водкой, вскочили с мест и схватились за спинки стульев. Дамы, старики и официанты бросились под защиту стен. Назревала грандиозная потасовка. Полицейские достали из кобур револьверы, но это не остановило рассвирепевших офицеров. Они, чтившие с кадетских лет святое правило: «Один за всех, и все за одного», с особым сладострастием вымещали на спинах и физиономиях полицейских накопившиеся за годы скитаний и унижений ненависть и злобу. Выстрелы в потолок не остановили побоища. В ход шло все: кулаки, головы, стулья.
