— В ланжеронном цехе на двадцать втором задержан неизвестный с фальшивым пропуском!
— Доставить ко мне. Алло, алло! Это ты, Ковалев? Это я, Кирик. Прошу прибыть для допроса задержанного…
Растет гора пакетов на столе. Все «весьма срочно», все «сов. секретно», на всех по пять сургучных печатей. Среди них глаз привычно выхватывает: «Начальнику лично. В собственные руки. Вручить немедленно!»
— Алло, алло! Курьера ко мне! Возьмите дежурную машину и — к начальнику!
Как всегда на рассвете, бешеный темп ночи спадал медленно, как уходит волна с отлогого берега. В светлеющем окне под облачным небом площадь открывалась таким берегом, необычно пустынным, орошенным той, только что отдалившейся ненадолго волной.
Он помнил эту площадь давно, когда ее называли Лубянской. Булыжником была она вымощена, крупным булыжником. И давно не действующий фонтан посредине подчеркивал угрюмость серого здания, доминирующего над площадью. Оглушительный трамвайный благовест стелился над ней. По ней проезжали сани и редко — громоздкие черные автомобили. Над ней кружило воронье…
Тогда еще помнили, что угрюмый серый дом на Лубянке принадлежал страховому обществу «Россия», но больше помнили, что здесь была Чека и есть — ОГПУ.
Алексей вошел в этот дом девятнадцатилетним. Уже не было Дзержинского, но все так помнили о нем, словно еще стояли у открытой могилы.
Однажды ночью в коридоре главного здания Алексей встретил Менжинского. Это было необыкновенно: председатель очень болел, редко кто его видел. Алексей растерялся. Вместо того, чтобы стать как положено и по-уставному поздороваться, сказал по-штатски:
— Здравствуйте, Вячеслав Рудольфович!
— Здравствуйте, товарищ, — ответил Менжинский и прошел мимо.
Алексей смотрел ему вслед, увидел, как председатель открыл дверь, и услышал, как там, в комнате, чей-то молодой и взволнованный голос отчеканил:
— Здравствуйте, товарищ председатель!
Дверь захлопнулась. Больше Алексей ничего не слышал и только огорчился, что он так сплоховал. Может быть, раз в жизни встретил.
Но вскоре он увидел Менжинского еще раз. Последний. Это было сразу же после убийства Войкова. Войкова убили белогвардейцы в Варшаве, так же как и другого советского посла, Воровского, — в Лозанне за четыре года до этого.
С границ сообщали, что соседи за рубежами стягивают войска, ожидая военного выступления Советов в ответ на белый террор. И, притихнув, там ждали удара.
Однако страна не начала войну. Начали чистку Москвы и Ленинграда. В одну ночь предстояло арестовать, а затем выслать сотни людей, хорошо известных, но до сих пор не тронутых: бывших белогвардейцев, жандармов и царских сановников.
Зал клуба на углу Большой Лубянки и Варсонофьевского переулка, где обычно проходили собрания, с трудом вместил всех, кто прямо отсюда должен был выехать на массовую операцию. Около полуночи люди с оружием на поясе, с ордером на обыск и арест в кармане заполнили зал и хоры. К ним и обратился с краткой речью Менжинский. Большинство из присутствующих, молодые люди, никогда не видели его раньше и не знали даже по портретам.
Всех поразило, что в нем не было ничего военного, не было, заметной даже на фотографиях, строгой подтянутости Дзержинского, внешний облик которого всем импонировал. Рыцарь революции! Ему подходила его остроконечная мушкетерская бородка и молодая стройность. И рассказывали, что его походка была такой легкой и пружинистой, что длинные полы шинели не разлетались на быстром ходу. А «Железный Феликс» — это звучало как «Марат — друг народа» или «Робеспьер Неподкупный».
Менжинский был другой: мягко набегала на высокий белый лоб волна темных волос. Темные усы не топорщились браво, как у Буденного, а висели концами вниз, добродушно.
В те времена ораторы обычно нажимали на голос, а он говорил тихо, и было слышно только потому, что в зале стояла напряженная тишина. И манера говорить была не командная, а раздумчивая. Председатель, как ни странно, походил на учителя. Да, эта мысль сама собой напрашивалась.
И сосед Алеши дернул его за рукав гимнастерки в недоумении:
— Я председателя по-другому себе представлял. А он похож на старого интеллигента.
— Он и есть старый интеллигент. Как Дзержинский, — ответил Алексей.
С восторгом слушая необычную речь Менжинского, он впитывал жесткий ее смысл. Мысли, тоже жесткие, рождали тихие его слова. И эти слова, и эти мысли Алеша хотел сохранить, всегда держать при себе, как держат запасную обойму.
Одни мы в мире. Одни. Республика рабочих и крестьян. Десять лет горит наш огонь и светит наш свет. Но такого государства нет больше в мире. И нет меры ненависти, которая бушует вокруг него. И нет меры злодеяниям, которые замышляют против него. И нет чести выше, чем отвести злодейскую руку.
Председатель призывал к бдительности, и, может быть, оттого, что все догадывались, чего ему стоило прийти сюда и говорить перед таким большим собранием, его слова звучали непререкаемо, как завещание.
И закончил он неожиданно для них, знавших только крайние меры: напомнил о гуманности, чтобы была справедливость…
Гуро И. Р.
И мера в руке его… Роман.
М., 1973, с. 154–157.
Михаил Барышев. «Ум — главное орудие разведчика»
После заседания президиума ВЧК в кабинете председателя остались В. Р. Менжинский и замещавший Ф. Э. Дзержинского И. К. Ксенофонтов. Завершая начатый еще до заседания разговор о переводе шифровальщика Решетова в Особый отдел, Вячеслав Рудольфович сказал:
— …Считаю необходимым подготовить вопрос о расширении чекистской работы непосредственно в белоэмигрантских гнездах за рубежом. Необходимо более активно заниматься этими гнойниками.
— Тут я с тобой согласен… Ладно, забирай Решетова. Жалко отдавать, но перерос он шифровальный отдел и помощников хороших подготовил…
— Разрешите, Вячеслав Рудольфович?
Решетов, как и два года назад, был тощим и угловатым. Из воротника стираной гимнастерки торчала сухая шея, на лице выпирали скулы, а хрящеватый вое, казалось, стал еще длиннее.
«Да, на чекистском пайке жирком не обрастешь», — подумал Вячеслав Рудольфович и приглашающе показал рукой на стул.
— Садитесь, пожалуйста, Виктор Анатольевич… Приношу извинения, но я должен срочно разобраться с одной докладной запиской… Полюбопытствуйте пока. Французский не забыли?
Из стопы английских, французских и немецких газет, с просмотра которых начинал Вячеслав Рудольфович рабочий день, он вытащил парижскую газету. На ее полосе красовалась отчеркнутая красным карандашом заметка.
Менжинский нарочито медленно читал докладную записку, не выпуская Решетова из поля зрения.
«Спокойный парень», — довольно подумал он, неприметно всматриваясь в лицо чекиста, и отложил в сторону бумагу.
— Ну вот, а теперь давайте побеседуем, Виктор Анатольевич. Что вы насчет статейки думаете?
— Наверняка что-то затевают, Вячеслав Рудольфович.
— В принципе правильно. Но еще важнее нам знать, по какому конкретному поводу состоялось пышное заседание Российского торгово-промышленного и финансового союза. Там ведь собрались деловые люди. По пустякам Торгпром заседать не будет…
Вот уже с полгода в заграничных газетах все чаще и чаще появлялись сообщения о деятельности Торгпрома, основанного, как извещалось в официально зарегистрированном уставе, «для представительства интересов российской промышленности, торговли и финансов за границей, а равно для разработки и осуществления мер по восстановлению хозяйственной жизни в России».
Господа беглые промышленники, оптовики и финансисты упорно не хотели оставить своими заботами русскую землю. Да и как было оставить, когда на ней находились принадлежащие уважаемым членам Торгпрома фабрики, заводы, нефтяные промыслы, рудники и шахты, которые использовали большевики, забывая переводить на счета владельцев законные дивиденды.
— Обязаны мы знать об их намерениях, Виктор Анатольевич.
— Как же узнаешь? Они же, Вячеслав Рудольфович, не на Петровке заседают… В Париже совещаются, на Плас Пале Бурбон.
— В Париж тоже ведут дороги. Кое-кому и на Петровку далеко, — улыбнулся Вячеслав Рудольфович. — А Плас Пале Бурбон в пределах досягаемости. Как говорят, если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе.
Решетов на мгновение прикрыл глаза, чтобы спрятать неуместно торопливое любопытство, и медленно отодвинул от себя газету.
— Дело сложное, Виктор Анатольевич. В белой эмиграции весьма непростая обстановка. Кроме Торгпрома там орудуют и отпетые авантюристы и политические проходимцы вроде Бориса Савинкова, офицерские организации, монархисты во главе с великими князьями, претендующими на российский престол. Но есть в эмиграции и люди, которых закружило вихрем гражданской войны. Они толком и сообразить не успели, а их уже забросило на европейские задворки, и не знают они теперь, как им оттуда выбраться. Мы должны не только разведать планы враждебных эмигрантских организаций, но и откалывать от них тех, кто очутился за границей по стечению обстоятельств и собственному недомыслию.
