— К сожалению, некоторые политические убеждения генерала Кутепова неприемлемы для моих доверителей!
— Понятно… Густав Нобель и компания не желают восстанавливать в России монархию. Они хотят сами быть самодержцами.
— Я полагаю, что надобные вопросы выходят за рамки разговора, — обиженным голосом ответил Сакони и поджал губы.
— В качестве обязательного условия своего согласия я прошу, чтобы мне была предоставлена возможность привлекать к операциям савинковских боевиков. Нельзя терять время. Оно, к сожалению, работает на большевиков.
— Пока у них голод, Эльвенгрен, они вынуждены ввести нэп, — протестующе воскликнул Торнау.
— Я полагаю, что в последнем утверждении господин Эльвенгрен полностью прав. Время работает на большевиков, и наивно возлагать надежды на нэп и на голод. К сожалению, Георгий Евгеньевич, я не уполномочен сейчас решить вопрос о привлечении людей Савинкова. Ваше мнение я передам Совету Торгпрома. Я убежден, что вы трезво учитываете сложившуюся обстановку.
Эльвенгрен дал согласие и через несколько дней уехал в Париж…
На небе незаметно собрались тучи и пролились холодным дождем. Из водосточных труб хлынули пенные потоки, вдоль бровок тротуаров покатила мутная вода, с шумом сливаясь в темные зевы канализации.
Дождь хлестал по жестяным, наспех намалеванным вывескам, которых с каждым месяцем становилось на улицах все больше и больше.
Артель «Заготовитель»… Что заготавливают здесь при теперешней разрухе?
Журнал «Пролетарий иглы». И портных потянуло на изящную словесность. Артузов недавно рассказывал, что в Москве за год открылось чуть ли не три сотни журналов и издательств. Что пишут, какие книги печатают, что внушают читателям?
Ага, а вот уже совсем другой сорт!
«Государственный углесиндикат»! Тут бы и не грех на вывеску не поскупиться. Хотя, впрочем, такому учреждению базарная реклама не нужна.
«Гомза» — государственное объединение машиностроительных заводов…
Что за глупая любовь к нелепым сокращениям? Коверканье, русского языка. «Гомза, Промбронь, шкраб, госхозтело, опредвоенкомпрод…» Язык сломаешь, голова кругом пойдет, пока в такой тарабарщине разберешься. Хоть Луначарскому челобитную строчи…
Машину тряхнуло на ухабе, и в позвоночнике вспыхнула знакомая боль. Вячеслав Рудольфовна осторожно пошевелился, стараясь расположиться так, чтобы не дать ей разлиться. Но последнее время все реже удавалось спастись этой наивной уловкой.
Вдобавок стала тревожить грудная жаба. Порой грудь перепоясывали невидимые обручи, и сердце то странно замирало, то начинало колотиться бешеными толчками.
— Пожалуйста, поезжайте чуть тише, — сказал Вячеслав Рудольфович водителю и подумал, что Милочка действительно права, беспокоясь о его здоровье.
Сестры перебрались в Москву. Теперь по вечерам иной раз удавалось выкроить часок и оказаться в маленькой сводчатой комнате «кавалерского» корпуса Кремля, удобно расположиться на просторном диване. И отдохнуть.
— Посмотри, на кого ты стал похож, Вячеслав, — выговаривала позавчера Людмила Рудольфовна. В серьезных разговорах она всегда называла брата полным именем. Но строгого вида у сестры не получалось. К ее глазам просто не шла напускная строгость, они выдавали ее. Огорчение, радость, боль или гнев отражались в них с такой откровенностью, что там, как в зеркале, можно было увидеть каждое движение ее порывистой и чуткой души.
— Тебе надо лечиться, Вячеслав. И немедленно, Вера тоже тебе об этом недавно говорила.
— Прошу тебя, Милочка, не будем так категорично решать вопросы. Я себя чувствую неплохо… Уверяю тебя, весьма неплохо. Иногда случается, прихватывает, но потом быстро отпускает… Теоретически рассуждая…
— «Быстро отпускает»!..
В глазах Милочки так отчетливо всплеснулось возмущение, что Вячеслав Рудольфович невольно улыбнулся.
— Вы только поглядите на этого теоретика! Желтый стал, щеки запали, говорит едва слышно.
— Ты же знаешь, что у меня тихий голос.
— Я все знаю. Знаю и то, что теоретическими рассуждениями ни одну болезнь не излечишь! Я просто тебя не понимаю, Вячеслав. Ты же разумный человек. Тебе немедленно надо лечиться.
Вячеслав Рудольфович мягко посмотрел на сестру.
— Ты ведь тоже не выглядишь человеком избыточного здоровья. Похудела так, что просвечиваешься. Но если тебя завтра решат запереть в больницу, представляю, какой бунт ты устроишь.
— Знаешь, дорогой брат, это не метод полемики — переходить на личность критикующего. Разговор сейчас идет о тебе. Ты должен дать мне обещание, что немедленно пойдешь к врачу. Иначе я буду звонить Феликсу Эдмундовичу и жаловаться на тебя.
— Вот этого, прошу покорнейше, не делать, обожаемая сестрица. За такую штуку я ведь и в самом деле могу на тебя рассердиться. А сердиться на тебя мне, честное слово, не хочется.
Вячеслав Рудольфович встал с дивана, подошел к Людмиле, худенькой, пышноволосой, с уставшими глазами. Обнял за плечи и притянул к себе.
В волосах сестры была приметна паутинка первой седины. На виске под тонкой кожей билась голубая жилка.
С минуту они стояли молча. Потом Людмила освободилась и прошла к столу.
— С тобой совершенно невозможно разговаривать, — сказала она голосом, растратившим строгость. — Ты просто знаешь, как я к тебе отношусь, и бессовестно пользуешься этим.
В словах были укор, обида и нежность.
— Как только справимся со срочными делами, тут же пойду к врачу.
— Ты полагаешь, что скоро справишься с делами?
— Да, ты права… Работы у нас пока много… Все равно — обещаю сходить к врачу в ближайшее время… Ты знаешь, я не часто даю обещания, но дав — выполняю…
— Правда и честная жизнь — вот цели моих помышлений…
— Да, так говорили древние.
— Не древние, а Гораций… Забывать начинаешь великих поэтов.
— Да, с поэзией у меня сейчас туговато. Лезет проза, Людмила. Пакостная проза контрреволюционного происхождения. Эта зловонная лужа разлилась по многим местам, и сангигиеной приходится заниматься активно. Вдуматься, так я сейчас самый настоящий врачеватель. А врачам, ты знаешь, всегда не хватает времени беречь собственное здоровье… Чай мы все-таки будем пить?
— Будем, — улыбнулась Людмила. — Обязательно будем. Но сначала я тебя накормлю. Есть суп из пшенки с молодой кониной… Ты знаешь, Вячеслав, она почти совсем не отличается от говядины.
Автомобиль остановился у подъезда ВЧК.
В вестибюле Вячеслав Рудольфович увидел необычную картину. На подоконниках, на полу возле батарей центрального отопления, на ступенях лестницы расположились грязные, одетые в немыслимые отрепья беспризорники.
— Это что за команда?
— К Кирьякову его компания пожаловала, товарищ Менжинский, — объяснил дежурный. — Хотел выпроводить, да на улице видите что… Сказали, тихо будут сидеть… И верно, не шумят.
Вячеслав Рудольфович покосился на окна, за которыми хлестал дождь, и не стал делать замечания дежурному. Пусть хоть под крышей ребятишки сидят. В такую погоду собаки и те в конуры забиваются.
— За пропитанием пришли, товарищ Менжинский, — продолжал дежурный. — От себя наши ребята отрывают, а Кирьякову дают вот для этих… Жалко ведь, несмышленыши еще…
— Срочная телеграмма Реввоенсовета, Вячеслав Рудольфович, — раздался голос вошедшего в кабинет Сыроежкина. — По данным разведки на Западной границе наблюдается сосредоточение банд. Со стороны Эстонии готовится к налету Богданов со своими головорезами, в Латвии — Данилов, на направлении Витебск — Смоленск снюхались Ердман и Павловский. На Украине махновцы и Тютюнник заворошились. Реввоенсовет просит немедленно принять меры боевой готовности. Я уже распорядился…
Голос Сыроежкина становился все тише и тише, словно отплывал вдаль. Вячеслав Рудольфович тряхнул головой, но перед глазами поплыли разноцветные круги. Воздух, казалось, сгустился. Перехватило горло, и острая боль всплеснулась под лопаткой. Вячеслав Рудольфович попытался глубоко вздохнуть, но она режуще отдалась в груди. Едва удерживаясь, чтобы не застонать, Вячеслав Рудольфович стал осторожно отваливаться на спинку кресла.
— В шкафу… — прерывисто сказал он Сыроежкину, — в верхнем ящике. Там… лекарство… Десять капель…
Чекист кинулся к шкафу, рванул дверцу.
«…предлагаю ЦК постановить:
обязать т. Менжинского взять отпуск и отдохнуть немедленно впредь до письменного удостоверения врачей о здоровье. До тех пор приезжать не больше 2–3 раз в неделю на 2–3 часа.
Ленин».
— …Савинков появился в Париже, Вячеслав Рудольфович, — сказал Сыроежкин, докладывая очередное сообщение «инженера Галаваса».
