и ни разу не сбился со спасительной для него линии. Прямых улик против него не было. После развилки у Голби его никто с Беллой не видел, его следов на месте преступления не обнаружено. А самое главное – нет мотива.
Сэр Холл блестяще сыграл на том, что насильственная смерть Беллы Райт не нужна его подзащитному ни с какой стороны. Они не были ранее знакомы, значит, ревность и месть исключены. Никаких следов попытки изнасилования не обнаружено. Да, его подзащитный в прошлом позволял себе… э‑э‑э… излишние вольности с дамами, но насилия не применял. Корыстные мотивы исключены: у Беллы не было драгоценностей и сколько-нибудь значительной суммы денег. Зачем?!
Адвокат высказал предположение, что мисс Райт стала жертвой случайного охотника, который пытался подстрелить ворону из винтовки калибра 0,455, но попал в девушку. А что – англичане любят охотиться в сельской местности, и не все при этом метко стреляют, особенно в сумерках.
Присяжные совещались более трёх часов, но вынуждены были согласиться с тем, что аргументы адвоката весомы и причастность Лайта к смерти девушки не доказана. После процесса он ещё пару раз попадал в поле зрения полиции (например, за регистрацию в отеле под чужим именем – разумеется, в обществе дамы), но затем то ли угомонился, то ли стал осторожнее. В середине 1930‑х гг. он женился и прожил ещё долгую жизнь, немного не дотянув до девяноста.
Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, что случилось вечером 5 июля 1919 г. на окраине Литтл-Стрэттон. Через несколько дней после оправдательного приговора один из сотрудников полиции написал рапорт о том, что якобы во время следствия Лайт признался ему один на один, что случайно застрелил Беллу, хвастаясь револьвером; но прокуратура понимала, что это – не доказательство. Две девочки-подростка утверждали, что в тот день «вот этот дяденька», проезжая мимо них на своём зеленом велосипеде, делал им непристойные предложения, но и тут кто мог поручиться за то, что сельским девочкам не захотелось своей «минуты славы»? Ну, и ворона, конечно…
Мисс Марпл, безусловно, разговорила бы свидетелей, Пуаро – спровоцировал бы преступника на признание, а Холмс восстановил картину происшествия по пуле и останкам несчастного пернатого… Возможно, Лайт всё-таки поехал провожать Беллу до дома. Возможно, он решил произвести на неё впечатление рассказами о войне или, например, демонстрацией своих снайперских навыков. Возможно, он не оставил «Уэбли» во Франции, и в тот вечер тот был при нём. Возможно, первым выстрелом он подранил ворону, а вторым – убил Беллу; может быть, совсем случайно, а может – она сказал ему что-то обидное из-за подбитой ни за что птицы…
Но всё это, как вы понимаете, просто домыслы. А суду нужны факты.
26. «Не внимая голосу совести»
Суд над Согомоном Тейлиряном, убившим бывшего министра внутренних дел Османской империи Талаат-пашу, Германия, 1921 г.
«Око за око» – не лучший принцип для современного правосудия. Но даже оно соглашается, что иной раз лучшее, что можно сделать, – это не преследовать того, кто выглядит (а может, и является? кто ж знает…) посланцем иного, Высшего суда.
Пролог (Симферополь, 1899 г.)
27 октября 1895 г. отряды (а правильнее сказать, банды) вооружённых турок напали на населённый армянами старинный город Байбурт, расположенный на северо-востоке Османской империи. Позже иностранные консулы доложили своим правительствам, что все армяне мужского пола были перебиты или заключены в тюрьму. Разграблено было 400 домов, число убитых достигало одной тысячи. В окрестностях города было разрушено 165 деревень.
29 апреля 1899 г. турецкий армянин Киркор Гулгулян, некогда житель Байбурта, потерявший в этой резне всю семью, встретил в кофейне российского Симферополя турка Хассана Милий оглы. Тот узнал его и сказал: «Здравствуй! Я помню твою фамилию!» На фамилии у Хассана была хорошая память: будучи ростовщиком, он нажил состояние на выбивании долгов у армянских беженцев – тут без памяти никак.
Согомон Тейлирян (1921)
Гулгулян тоже помнил своего внезапно встреченного собеседника. Именно Хассан в тот страшный октябрьский день убил его отца и братьев, не заметив спрятавшегося за шкафом Киркора. Вечером он, вооружённый кинжалом, набросился на группу из пяти турок, возвращавшихся домой из кофейни; его интересовал только один из них, и он его настиг. Одного удара кинжалом в сердце оказалось достаточно.
Полгода спустя дело рассматривал Симферопольский окружной суд. Обвинение было предъявлено по ст. 1453 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных – предумышленное убийство; её пункт 3 гласил: «когда для учинения своего злодеяния убийца скрывался в какой-либо засаде…». Гулгулян несколько часов ждал свою жертву в засаде. За это предусматривалась как минимум пятнадцатилетняя каторга.
По злой иронии истории в жилах защитника Гулгуляна Николая Карабчевского, одного из самых знаменитых адвокатов Российской империи, текла турецкая кровь: правнук маленького турчонка, захваченного при штурме Очакова и ставшего впоследствии видным военным, Николай Платонович знал секрет происхождения своей фамилии («кара» по-турецки – «чёрный»). Тем не менее никакие «голоса крови» его не беспокоили, и симпатии его, как и всей российской интеллигенции, были на стороне гонимого и уничтожаемого народа.
«Это были бедствия, в которых преувеличение невозможно потому, что действительность превзошла самое необузданное воображение!»
Уильям Гладстон, премьер-министр Великобритании
Суд очень не хотел «прояснения контекста»: шло складывание блоков будущей Великой войны, Турция лавировала, Россия не хотела лишний раз раздражать правительство Блистательной Порты. Из Петербурга прозрачно намекали, что суду лучше озаботиться формальной стороной содеянного и не копаться в мотивах и предысториях. Председательствующий несколько раз пытался направить речь защитника в политически безопасное русло: «Господин защитник, прошу вас не касаться… Это не было предметом следствия и не имеет отношения к делу». Карабчевский считал иначе: всё произошедшее на симферопольской улочке является непосредственным следствием чудовищного бесправия и беззащитности армян-христиан в Османской империи. Понимая, что для коронных судей – профессиональных юристов – убийство всё равно остаётся преступлением, независимо от того, сколь бы чудовищны ни были предшествовавшие ему действия жертвы, он апеллировал к присяжным: «От человека мы вправе требовать лишь человеческого. Забыть, простить Хассану мог бы разве «сверхчеловек». Не ищите его в несчастном, жалком Гулгуляне. Ваш суд также только суд человеческий. Что сверх человека, то уже Божье, и нам остаётся только посторониться… Посторонимся!»
Для вынесения оправдательного вердикта присяжным хватило двух минут.
Впечатление, произведённое этим процессом на общество, было глубоким, но не новым: Европа, в общем-то, хорошо знала, каково положение турецкоподданных-христиан. Важно было другое: впервые суд цивилизованной державы фактически согласился с тем,
