Патриарх понял, что лучше действовать соборным приговором, чем личною властью. В 1654 году он созвал в Москве собор московского духовенства и представил ему на утверждение все предположенные им исправления. Собор их одобрил и утвердил. Сверх того, Никон обратился и к восточным патриархам с просьбою рассмотреть на соборе дело исправления московских богослужебных книг и обрядов и дать ему свое одобрение. В следующем году (1655) Цареградский патриарх прислал в Москву свой ответ, от имени всей Греческой церкви одобряя и утверждая все намеченные Никоном исправления. Таким образом реформа, начатая Никоном единолично, получила характер междуцерковной, стала совершаться с благословенья и одобрения как бы всей православной Греко-русской церкви. Русское домашнее дело решалось с участием чужих людей и чужой власти, и Московская церковь становилась как бы в подчинение Греческой. Именно это и не нравилось многим московским патриотам.
Пока дело исправления вел сам Никон, оно шло быстро и решительно. Книги исправлялись, печатались и рассылались по епархиям. Патриарх требовал, чтобы в церквях, по получении новоисправленных книг, начинали немедленно служить по новым книгам, а старые откладывали и прятали. Вместе с книгами вводились и исправленные обряды; Никон следил за их точным исполнением, в особенности же за соблюдением троеперстия. Но сам Никон вел дело исправления не более пяти лет. С того же времени, как он оставил патриаршество (1658), дело перешло под руководство других лиц, и не стало более такой ревности к делу, каким отличался Никон. Работы на Печатном дворе пошли тише. С другой стороны, все враги Никона и его церковных «новшеств» оживились и не скрывали надежды, что удастся вернуть церковь к старому благочестию и уничтожить дело Никона. В самой Москве действовали против реформы возвратившиеся из ссылки Неронов и Аввакум. Они находили себе многочисленных последователей и последовательниц, между которыми были люди большой знатности (например, две сестры, боярыня Морозова и княгиня Урусова, рожденные Соковнины). В самой царской семье оказывались лица, почитавшие Аввакума. Понятно, что при таких условиях должно было развиться всяческое противодействие церковной реформе. Новых книг не принимали во многих местах, между прочим в известном Соловецком монастыре. Против Никона и его новшеств проповедовали открыто во многих городах ревнители «старой веры». Соблазн становился так велик, что необходимо было принять какие‑либо меры против недовольных.
В 1666 году царь решился созвать в Москве собор русского духовенства. Этот собор снова утвердил все нововведения Никона и судил тех, кто восставал против новшеств. Призванные на собор расколоучители все принесли повинную (даже Неронов); только протопоп Аввакум и московский дьякон Федор остались нераскаянными и были преданы анафеме и сосланы. Когда, немногим позднее, в конце 1666 и начале 1667 года, в Москве великий собор с патриархами осудил Никона, этому собору было представлено и дело о церковных исправлениях. Великий собор совершенно одобрил и утвердил исправления, а на тех, кто впредь начал бы прекословить и противиться церковным исправлениям и велениям великого собора, этот собор изрек анафему и заранее отсек от церкви. Таким образом ревнители «старой веры» подвергались отлучению от церкви и объявлялись еретиками и раскольниками. Но это не помогло делу. Сопротивление продолжалось. Соловецкий монастырь, богатейший и славнейший на русском севере, открыто отказался повиноваться соборам и принять новшества. Когда увещания не помогли, в Соловки было послано войско; но монастырь затворился и оказал вооруженное сопротивление. Началась осада монастыря, длившаяся около восьми лет (1668–1676). Когда монастырь был взят, монахи понесли тяжелое наказание. Но их «стояние за старую веру» сильно повлияло на настроение всего севера и многим послужило примером. Во многих местах раскол пустил глубокие корни и держится до сих пор[86].
§ 89. Культурный перелом. Мы видели, что тотчас после прекращения смуты московские люди почувствовали необходимость в общении с иноземцами. В Московском государстве в большом числе появились западно-европейские купцы, техники, военные люди, доктора (§ 79). Для исправления церковных книг в Москву были призваны ученые богословы – греки с православного Востока и малороссийские монахи, учившиеся в Киевских школах (§ 87). Эти богословы не ограничивались только работами на Печатном дворе, где правились книги: они приобретали вообще большое значение при патриаршем и царском дворах, влияя на церковное управление и на придворную жизнь. Ученые киевляне становились учителями в царской семье (Симеон Полоцкий), входили в знакомство и дружбу с придворными людьми, обучали московскую молодежь греческой и латинской «грамоте» и богословским наукам. Так появилось и окрепло в Москве иноземное влияние, шедшее, с одной стороны, от «немцев» (то есть западноевропейцев), а с другой стороны – от греков и малороссов.
К этому чуждому влиянию московские люди относились не все одинаково. Многие из них боялись заимствований со стороны и заботились о сохранении старых народных обычаев. Люди этого национально-охранительного направления руководились старинным вековым московским народным идеалом: «Москва – третий Рим», московский народ – «новый Израиль», московский царь есть царь «всего православия»; истинное благочестие сохранилось только на Руси, и его необходимо содержать строго и неприкосновенно, чтобы не померк свет православия в Русской земле (§ 53). Если Русь не удержит в чистоте свою веру, свои обряды и благочестивые обычаи, то, как думали русские люди, она падет так же, как пали прежние царства, Римское и Греческое, сокрушенные ересями. На такой точке зрения стояли, например, вожаки раскола, не желая Никоновских новшеств и протестуя против участия в книжных исправлениях чужих людей из Киева и с Востока. В противоположность национально-охранительному направлению, очень многие московские люди в XVII веке уже перестали верить в то, что Московское царство было единственным православным и богоизбранным. Смута, едва не погубившая Москву в начале XVII века, оказала большое влияние на умы москвичей. Внутренние раздоры и торжество над Москвою иноземцев – шведов и поляков – московские люди объясняли как Божие наказание за свои грехи. Ближе познакомясь с иноземцами во время смуты и после нее, москвичи поняли, что иноземцы образованнее их, богаче и сильнее. Греки оказались более сведущими в делах веры; «немцы» (то есть западно-европейцы) оказались искуснее в военном деле, ремеслах и торговле. Ученые киевские выходцы, приезжавшие в Москву, показывали своим примером, как много значит школьная наука: они оставались русскими и православными людьми, но, пройдя правильную западно-русскую школу, были много культурнее своих московских собратьев. Наблюдая новых людей, москвичи стали понимать, что их прежнее самодовольство и национальная гордость были наивным заблуждением, что им надо учиться у иноземцев и перенимать у них все то, что может быть полезным и приятным для московского быта. Так появилось среди московских людей стремление к реформе, к улучшению своей жизни чрез заимствование у более просвещенных народов знаний, полезных навыков и приятных обычаев.
Первоначально в московском обществе лишь редкие отдельные лица увлекались западными взглядами и обычаями и отвращались от московских порядков и верований. На них смотрели как на отступников и изменников и наказывали их[87]. Позднее среди московских людей появилось много влиятельных сторонников культурной реформы. Под сильным влиянием греков и малороссов был царский любимец, сверстник царя Алексея, дворецкий Федор Михайлович Ртищев, человек необыкновенной доброты, большого ума и благородства. Он учился богословию у киевских монахов и поддерживал их в Москве. Знаменитый дипломат того времени, начальник Посольского приказа, Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, был уже европейски образованный человек. Он усвоил себе те идеи и правила, которыми руководились тогда европейские правительства (между прочим систему протекционизма), и хотел в Московском государстве делать все «с примера сторонних чужих земель». Но он не хотел перенимать у «немцев» всякую мелочь и сам по себе, в своей личной жизни, оставался москвичом старого склада. «Какое нам дело до иноземных обычаев», говорил он: «их платье не по нас, а наше не по них». Напротив, заместитель его в Посольском приказе, боярин Артамон Сергеевич Матвеев, был большим поклонником всего «немецкого»; он весь свой дом устроил на «немецкий», «заморский», манер. Будучи близким, «собинным» (дорогим) другом царя Алексея Михайловича, Матвеев содействовал тому, что и сам царь стал интересоваться европейскими новинками и привыкать к ним. У Матвеева была даже своя труппа актеров, и он тешил царя театральными представлениями, которые до тех пор почитались в Москве грехом. Следующий начальник Посольского приказа, князь В. В. Голицын, был еще более передовым человеком, чем его предшественники, и мечтал о самых широких реформах.
