Король решил действовать следующим образом: ответить русским той же монетой и постараться, чтобы они, со своей стороны, не причинили Пруссии новой неприятности. Поэтому 1 декабря он приказал Варендорфу, не дожидаясь, чтобы Бестужев «закрыл ему доступ ко двору или к членам русского кабинета либо подвергнул еще какому-нибудь унижению»{549}, покинуть русскую столицу. Дипломат стал готовиться к отъезду, но прежде пожелал известить канцлера о причинах, побудивших короля отдать ему подобный приказ. Спешно уехать Варендорфу было затруднительно по причинам материальным. Он жил исключительно на свое жалованье, отъезд же был для него равносилен потере и этого более чем скромного достатка. «Одним словом, я беден, как церковная мышь, да вдобавок весь в долгах», — признавался он своему государю{550}. Бестужев не соблаговолил принять Варендорфа. Больше того, он заставил его ожидать паспорта до тех пор, пока Гросс не пересек прусскую границу; когда же паспорт был выдан, оказалось, разумеется, что он «составлен в выражениях нелестных». Через своего советника Симолина канцлер напомнил Варендорфу о его новом статусе, обретя который, он утратил многие права — например, право требовать официальных объяснений относительно недавних событий. Ожидая паспорт, Варендорф чувствовал себя «под стражей»: дом его находился под наблюдением; самого дипломата повсюду сопровождали шпионы и соглядатаи, не спускавшие с него глаз, даже когда он ездил с визитами (посещая исключительно членов дипломатического корпуса). Трижды к Варендорфу являлся Сварт, голландский резидент, подкупленный Бестужевым, и пытался выведать что-нибудь о намерениях Фридриха II, но тщетно.
В конце концов Варендорф постиг суть этой дипломатической интриги. Отзывная грамота Гроссу была послана через Англию — а ведь эта страна оставалась союзницей Пруссии. Получалось, что и в Лондоне, и в Вене были в курсе злоключений русского дипломата и давали ему советы, как действовать и как толковать запутанные статьи международного права? Обстоятельства отъезда Гросса из Берлина и поспешное бегство Варендорфа из Петербурга стали предметом оживленного обсуждения во всех европейских столицах{551}. Так вот, Варендорф, в течение долгого времени наблюдавший за событиями на европейской политической сцене, пришел к выводу, что австрийский, английский и саксонский дворы и их представители в Петербурге причастны к отъезду Гросса, что все они преследуют одну, общую цель — изолировать Пруссию, отгородить ее от других европейских стран и дворов{552}. Сварт, Бернес, Претлак, Вольф, Гиндфорд и Гай Диккенс подогревали страсти ссылками па международное и естественное право, связывали воедино историю со старыми русскими солдатами и пресловутое неприличное поведение Гогенцоллерпа{553}. Им удалось убедить Бестужева, что следует использовать все эти поводы для того, чтобы дать письменное объяснение отзыву Гросса. Однако поскольку Бестужев был не очень силен в эпистолярном жанре, он довел аргументы вышеупомянутых дипломатов до абсурда: прусского короля канцлер представил человеком бесчестным и бессовестным, недостойным того места, которое его страна занимает в сообществе европейских наций. Бестужев разослал свое сочинение всем иностранным дипломатам, аккредитованным при русском дворе, стремясь довести до их сведения «свою» версию событий{554}. Варендорф, прекрасно понимавший подоплеку происходящего, вначале не хотел принимать это послание, однако угроза нового скандала, а возможно, и ареста, принудила его сдаться, и он увез письмо с собой. Доехав до пограничного Кенигсберга и оказавшись вне досягаемости русских властей, он, по указанию Подевильса, отослал письмо назад, канцлеру. Пруссаки в последний раз попытались соблюсти приличия и выгородить Елизавету. С точки зрения прусского кабинета, нота Бестужева не имела официального характера но причине отсутствия числа и подписи. «Непристойное сочинение» это было «противно убеждениям государыни»; одобрив его, она изменила бы своей славе и достоинству своей короны. Сомнительное происхождение послания позволило Потсдаму ответить на него «презрением и молчанием»{555}.
В Литве Варендорф повстречался с Гроссом; общались они между собою так, словно не были знакомы: по словам прусского дипломата, «поговорили о погоде, а затем пожелали друг другу счастливого пути». Гросс, впрочем, не смог удержаться и стал расспрашивать служащих прусского посольства об обстоятельствах их отъезда, о том, приняла ли Варендорфа императрица и вручил ли он ей отзывную грамоту{556}. Однако пруссаки держали язык за зубами. В Петербурге после их отъезда защищать интересы франко-прусской партии стало решительно некому; оставались, правда, Воронцов{557}, Трубецкой и Шувалов, однако, лишившись поддержки прусского и французского посланников и их секретарей, они больше не могли влиять на внешнеполитическую ситуацию и поэтому сосредоточились на политике внутренней. В то самое время, когда Варендорф ехал из Петербурга в Берлин, один из злейших врагов Гогенцоллерна, саксонец Функ, был назначен официальным резидентом своего двора в Петербурге в чине тайного советника посольства. Бестужев одержал победу на всех фронтах.
Фридрих и Елизавета разорвали дипломатические отношения, потому что их «юные нации» не смогли найти общего языка. Неопытность дипломатов и взаимное недоверие довершили дело. Прусский король неоднократно выражал свое уважение к особе императрицы, а ответственность за все махинации, которые привели к кризису и продолжительному разрыву между двумя дворами, неизменно, будь то в официальных сочинениях или в письмах, рассчитанных на перлюстрацию, возлагал на одного лишь канцлера{558}. Если сравнить официально объявленные причины разрыва России и Пруссии, с теми обстоятельствами, которые привели к разрыву России и Франции, первые покажутся незначительными, даже просто смешными пустяками. Между тем французский король помирился с русской императрицей уже в 1755 году, за семь месяцев до возобновления союза между Англией и Пруссией (16 января 1756 года) и за одиннадцать месяцев до подписания договора об оборонительном союзе между Версалем и Шенбрунном (1 мая 1756 года); Фридриху же для того, чтобы прусский дипломат (Бернгард Вильгельм фон дер Гольц) снова стал представлять свою страну в Петербурге, пришлось ждать 1762 года и вступления на российский престол Петра III.
Сочинения философов-просветителей, с которыми a posteriori согласились европейские государи, признавшие за Елизаветой титул императрицы, сделали свое дело: в Европе прочно установилось мнение, что последняя представительница Романовых — не ровня других монархам, что она выше их; петровский миф, бросавший отблеск и на дочь великого царя, распространил свое влияние на все сферы двусторонних отношений — политику, культуру, торговлю и даже дипломатию. Сен-Симон в «Мемуарах» упрекает Дюбуа в том, что он делал уступки Англии, а России внимания не уделял. Сходные претензии высказывал и д'Аржансон, отставленный в 1747 году: по его убеждению, Морена повернул всю экономическую политику Франции в сторону Южной Европы и забыл об исключительно богатых природных ресурсах России, а Пюизьё слишком долго делал ставку только на союз с Пруссией, вместо того чтобы извлекать выгоду из отношений с остальными европейскими державами. Как бы там ни было, Версаль не подготовился к пересмотру старых союзов. Дальон, последний представитель его христианнейшего величества в Петербурге, называет кабинет короля «ювелиром из комедии»{559},[151] действия которого в конечном счете привели к трагедии — впрочем, не столько Францию, сколько ее союзника Фридриха II. В основе разрыва отношений между Пруссией и царской империей лежало нечто иррациональное — древний страх, от которого не освободилась ни та, ни другая сторона. Конечно, видимым источником разногласий был территориальный вопрос (вечная причина всех войн). Однако с этими материальными претензиями никак не сочетался созданный философами-просветителями образ России как страны, идущей по пути прогресса, и это противоречие окончательно испортило и без того непростые отношения между славянами и германцами, причем победителем из этой дипломатической, политической и интеллектуальной войны не вышел никто.
Первое вторжение Фридриха, воспользовавшегося слабостью Марии-Терезии, в Силсзию, вызвало дипломатическую революцию и взорвало привычный порядок: причиной этого, помимо агрессии Фридриха, был приход к власти целой плеяды молодых монархов, не желавших сохранять ту систему, которую создали наиболее влиятельные европейские государи в начале XVIII столетия и которая зиждилась на вере и догме. Война за Австрийское наследство (1740–1748), а также конфликты, которые сотрясали в начале 1750-х годов европейский север, на время нарушили нормальный ход жизни в Европе эпохи Просвещения. Начиная с 1740 года естественные союзы между католиками (австрийцы и французы плюс их испанские или итальянские единоверцы) или между протестантами (англичане и голландцы) разрушились из-за выхода па политическую арену новой могущественной в военном отношении державы — Пруссии, а также из-за появления в европейском политическом пространстве испрошенной гостьи — России. Все эти обстоятельства изменили традиционный облик дипломатии: военные действия сопровождались постоянным переписыванием договоров, сближениями и разрывами, которые в той или иной степени касались Пруссии и России.
