На этом мои поэтические старания прерываются. С концом поэмы терпеливый читатель может ознакомиться в построчном переводе М. Л. Михайлова:
«Здесь, — подумал я, — умрёт этот человек, — и я возьму его золото!»
Два внезапных удара сучковатой палкой да удар тяжёлым камнем, да рана торопливым ножом, — и дело было сделано: у ног моих лежал лишь безжизненный труп.
Лишь безжизненный труп, который не мог сделать мне зла, — а всё же я тем больше боялся его, что он лежал так смирно — было что-то в глазах у него, чего я не мог убить.
И вот, весь воздух вокруг, казалось, охватило какое-то грозное пламя, тысячи тысяч страшных глаз с укоризной глядели на меня. Я взял мёртвого за руку и окликнул его по имени.
О Боже, как я вздрогнул, взглянув на убитого! Когда я притронулся к бездыханному телу, ручьём хлынула из него кровь, — и на каждую рану его приходилось по жгучей язве у меня в мозгу!
Голова моя пылала, сердце застыло, как льдина. Окаянная, проклятая душа моя, — я это знал, — принадлежала дьяволу. Раз десять простонал я, а убитый простонал всего два раза!
И с далёких гневных небес, из самой их глубины, послышался голос — грозный голос мстящего духа: «Преступник, возьми мёртвого и скрой его от моих глаз!»
Я поднял бездушное тело и бросил его в пруд. Сонные воды были черны, как чернила, и глубь была страшная. Помни, мой милый друг, что это всё снилось мне.
С глухим плеском пошёл труп ко дну и пропал из глаз. Тут я вымыл свои кровавые руки, освежил холодной водой свою голову, — и сидел в этот вечер с детьми в школе.
Боже мой! Знать, как чисты их души, и как черна и гнусна моя душа! Я не мог повторять с ними их детские молитвы, не мог петь с ними вечерние гимны. Я был словно могильный дьявол между светлыми херувимами.
Мир пошёл вслед за каждым из них, и постлал им спокойное изголовье. Ужас был моим грозным приспешником, он светил мне в постель, он поднимал в полночь занавеси вокруг неё окровавленными пальцами!
Всю ночь лежал я в агонии, в тёмной и страшной муке. Я не смел сомкнуть воспалённых глаз и с ужасом ждал сна. Одна страшная мысль постоянно терзала меня, сильней и сильней билось моё сердце искушением, неустанно звавшим меня пойти и посмотреть на мёртвого в его могиле.
Я встал с постели, как только просветлело небо, диким взглядом отыскал чёрный проклятый пруд и увидел мёртвого, потому что ложе предательского пруда высохло.
Весело вспорхнул жаворонок, отряхая капли росы со своих крыльев. Но я не замечал его утреннего полёта, я не слыхал его песни: я опять согнулся под страшной ношей.
Чуть дыша от поспешности, словно спасаясь от погони, поднял я его и побежал. Не было времени вырыть могилу, рассвет уже наступал: в глухом лесу схоронил я убитого под ворохом листьев.
И весь этот день читал я в школе, но мысли мои были в ином месте. Только что кончилась моя утренняя служба, я тайком прошёл туда. Сильный ветер разметал листья, и труп опять был на виду.
Тут я ударился лицом оземь и впервые начал плакать: узнал я тогда, что тайна моя такова, что земля отказывается сокрыть её — и земля, и море, будь оно бездонной глубины.
Так хочет грозный дух мщения, пока кровь не уплатится кровью! Ах, будь он зарыт в подземелье и завален камнями, и пусть годы источат его тело, — люди всё равно увидят его кости!
Этот рассказ приводит в ужас ученика.
И в ту же ночь, — заключает поэт, — в то время, когда глаза учеников смежил мирный сон, из города Линна выходили два стражника с суровыми лицами, и между ними шёл Евгений Арам с кандалами на руках.
P. S.
К моему удивлению, эта моя безделка оказалась упомянута в филологической диссертации Ю. В. Холодковой. [29]
Моё имя упоминается там в следующем контексте:
Поэма Томаса Гуда до настоящего времени известна в России, прежде всего, в многократно переиздававшейся в XIX — начале XX в. интерпретации В. П. Буренина, имеющей как несомненные достоинства, выражающиеся в мастерском сохранении художественных деталей, характерной тональности описания, так и существенные недостатки, основной из которых — привнесение излишней описательности в предельно лаконичный оригинальный текст. Вполне достойным представляется и перевод В. Д. Костомарова, в котором, однако, чувствуется некоторая невыдержанность, поспешность в выборе лексико-семантических средств, произвольность отдельных трактовок. Прозаический перевод М. Л. Михайлова буквален, не относится к творческим удачам переводчика, что он и сам признавал, отмечая, что поэма Гуда утратила в его переложении «большую часть своей силы и выразительности». Указанные обращения к «The Dream of Eugene Aram, the Murderer» в России относятся к одному краткому периоду — 1861–1867 гг.; в последующие годы новых переводов этого произведения создано не было. И только в начале XXI в. С. Э. Цветков, известный своими трудами по популяризации истории, разместил в сети Интернет в тексте своего очерка «Преступление Евгения Арама» вольный перевод начала поэмы Гуда, включающий в себя одиннадцать строф. Данный перевод, не имеющий художественной ценности, по наблюдению самого С. Э. Цветкова, выполнен с позиций привлечения «историко-социологического» внимания к поэме Гуда в условиях, когда «средства массовой информации периодически сообщают о преступлениях, совершенных педагогами».
И далее:
«В последующие годы к интерпретации отдельных социальных произведений Гуда обращались И. А. Бунин, К. Д. Бальмонт, Э. Г. Багрицкий, Е. В. Витковский, С. Э. Цветков…»
Что ж, эта поэтическая шеренга мне нравится! Никогда не думал быть замыкающим в ней…
А, впрочем, отчего же замыкающим? Неужели ни у кого так и недостанет творческих сил перевести полностью замечательное произведение Томаса Гуда
