к Томасу Гуду в доме Чарльза Лэмба, знаменитого в те годы журналиста. Один из английских писателей (Тальфорд) вспоминает, как адмирал Борней, участник кругосветной экспедиции капитана Кука, находясь в гостях у Лэмба, «обыкновенно рассказывал о своих школьных годах, и о школе в Линне, где был его учителем Евгений Арам. Адмирал припоминал, как кроткий наставник во время прогулки шёл рука об руку с одним из старших воспитанников и желая, вероятно, облегчить свою совесть от бремени, которого никто не подозревал, рассказывал о разных страшных убийцах». Борней «припоминал также, какой страх обуял его, тогда ещё ребёнка, когда он увидел своего учителя с цепями на руках, посаженного под стражей в карету».
Некоторые подробности поэмы говорят, что она действительно внушена этим рассказом адмирала. Вместе с тем Т. Гуд не ставил перед собой задачи создать «стихотворный протокол» дела Евгения Арама, поэтому преступление заглавного героя и личность его жертвы творчески переосмыслены.
Позднее Бульвер-Литтон сделал Евгения Арама героем одного из самых популярных своих романов («Евгений Арам», 1860).
Полагаю, что в наши дни, когда средства массовой информации периодически сообщают о преступлениях, совершённых педагогами, поэма Томаса Гуда вправе рассчитывать на наше внимание, хотя бы в историко-социологическом плане.
Несколько лет назад я перевёл начало поэмы Гуда. Мой перевод выполнен, скорее, в соавторской манере Жуковского.
Сон Евгения Арама Жил в Норфолке некто Евгений Арам, — Учитель из города Линн. Он книги читал, иль бродил вдоль реки, Когда оставался один. Скрывала какую-то тайну душа В пустыне окрестных равнин. Вкруг школы был старый, запущенный сад, За нею — задумчивый пруд. Любовь и покой снисходили в сердца Детей, обучавшихся тут. Казалось, что в эту обитель вовек Ни горе, ни зло не войдут. Однажды под вечер, окончив урок, Арам возле школы сидел. Вглубь сада косыми тенями полз мрак, И ветер в листве шелестел. Учитель как будто застыл на скамье — Так пристально в книгу глядел. Хотелось, наверно, забыться ему В вечернем саду золотом, Но тайная мысль неотступно в глазах Светилась недобрым огнём, И тонкие пальцы его, чуть дрожа, Касались листа за листом. Но вот он захлопнул в сердцах переплёт, — Так крепко, что звякнула медь Застёжки, — раздумий мучительный гнёт Не в силах и дальше терпеть. — «О, Господи, если бы память мою Я мог бы вот так запереть!» Вскочив со скамейки и стиснув виски, Тревожно Арам зашагал. В саду, в стороне, между тем ученик Внимательно что-то читал. Учитель спросил, что в руках у него. — «Смерть Авеля», — мальчик сказал. Учитель сел рядом и заговорил, Потупив свой сумрачный взгляд, О тех преступленьях, чью память в веках Людские преданья хранят, И гнусных убийцах, кому праотцом Был проклятый Авеля брат. Рассказывал он, невзирая на стон Испуганной детской души, О жертвах, кому отзывалось на крик Лишь эхо в безлюдной глуши, Чьи души безмолвно теперь вопиют В ночной безмятежной тиши, О муках убийц, проводящих свой век С багровым туманом в глазах, О том, как с полуночным боем часов В сердца их вселяется страх Пред Высшим судом, обличающим зло В ниспосланных Господом снах. — Я знаю, поверь мне, — Арам продолжал, — Мне страх этот тоже знаком, Который уж год как душа смущена Однажды приснившимся сном: Пригрезилось мне, что расправился я Со слабым, больным стариком. Мы шли вместе полем за городом. Путь С небес озаряла луна. Он стар был и слаб — вот и всё, в чём его Пред мной заключалась вина. Кругом было тихо. Мы были вдвоём, Да третьим, знать, сам Сатана.
