- Кормлю я вас, милостников своих, лелею и пестую, - нудно, не повышая голоса, продолжил хозяин речь свою, - а вы какого-то деревенщину вонючего изловить не можете.
Отрок все молчал, понуро опустив голову.
- Чего молчишь, пес шелудивый? - крикнул боярин.
- Так нет его в городе, - пролепетал Петрило, искусно притворясь вконец оробевшим. Он хорошо знал нрав хозяина.
- Нет его в городе, - язвительно передразнил Дмитр и, судорожно сжав крючковатыми пальцами перевитую ручку, поднял ковш и жадно припал к нему ртом. Сделав несколько булькающих глотков, он вытер губы рукавом дорогого кафтана и отдышался.
- Обидно мне, Петрило, - сказал обмякшим голосом. - Боярам, мужам вятшим простить не могу бесчестья или даже слова дерзкого, а тут выскочка, грязь придорожная, тьфу!
Почувствовав перемену в хозяине, Петрило осторожно откашлялся и негромко, но уверенно сказал:
- Блоха, Дмитр Мирошкинич, ловко скачет, да все ж таки под ноготь попадает. Так и Светобору деваться некуда. Прознал я, что недруг твой Твердислав велит Светобору принять веру христианскую. А Светобор, в сельщине выросший, крепко держится за старых богов.
Мыслю, что распря меж ними немалая, и распря та нам на руку:
Захмелевший Дмитр одобрительно кивнул и вяло повел длинной рукой.
Петрило осторожно присел на край широкой лавки.
- Распря - это хорошо, - оживленно сказал боярин. - Ты наливай меду, Петрило, выпьем, поговорим.
- Благодарю, хозяин: Будь здрав, Дмитр Мирошкинич!
- Распря - это хорошо, - повторил боярин. - Да только все равно худо мне, Петрило. Эх, кабы воля моя! Обуздал бы я Великий Новгород, как коня ретивого. И вскочил бы я в седло, и погнал того коня, куда душа моя желает. А вздумай он взбрыкнуть - я бы плеткой, плеткой его!
Слушайся хозяина, не перечь Дмитру Мирошкиничу!
Петрило, многажды слыхавший эти разговоры, сидел молча, попивал мед, неспешно жевал сочную курью ляжку. Солнце садилось, в горнице сгущались синие весенние сумерки.
- Да только другой на коне, - пьяно бормотал боярин. - А кто он такой? Кто такой Михайло Степанович? Али он богаче нас? Али, может, разумнее? Да будь он разумнее нас, так разве ж стал бы он держаться за смоленских да киевских Ростиславичей? Будь он поумнее, живо бы смекнул, что нет больше Киева, матери городов русских, нет больше полуденной Руси. Растоптали ее кони половецкие, растащили князья неразумные. Нет, Петрило! Хочешь быть сильным - держись за сильного.
- Отец твой, Мирослав Нездинич, разве не держится за великого князя владимирского? - спросил Петрило, едва сдерживая зевоту.
- Отец? - взвился Дмитр. - Был он биричем, биричем и остался. Его в посадники возведи - он все Мирошкой будет. Нет, Петрило! Только мне по плечу вольного новгородского коня обуздать твердой рукой! - Боярин сжал крючковатые пальцы, придирчиво оглядел кулак с побелевшими косточками и удовлетворенно клюнул воздух.
- Прознал я, боярин, - лениво протянул Петрило, - что Твердислав Михайлович о том же мечтанье имеет.
- Твердислав - умный, - неожиданно трезвым голосом сказал Дмитр, словно соглашаясь с неким тайным собеседником, с которым давно, похоже, вел спор о Твердиславе. - А потому он умный, что насаждает веру грецкую. Это хорошо. Без такой веры не удержать власть над черным людом. Христианский бог - суровый бог. Его куском мяса да пеньем-топаньем не купишь. Страх вот главная жертва богу этому.
- Помимо страха есть еще любовь, - вмешался Петрило и невольно коснулся висевшей на груди оловянной кругляшки с ликом архангела Михаила.
- Верно! - согласился и даже как-то обрадовался Дмитр. - Страх и любовь - две руки бога христианского. Я так понимаю: люби себя, держи в страхе других. Вот в чем сила грецкой веры. А Твердислав умен, да слаб - не под ту руку встает, сор людской привечает, черным людям норовит, хочет любовью власти добиться. Да разве ж можно людей жалеть? Черного человека держи в черном теле! Нет, Петрило! Только мне седло власти новгородской впору, только мне на том коне скакать, только мне его понукать. Эх, кабы воля моя!
Дмитр приложился к ковшу, подергал булькающим кадыком, отдышался.
- Тошно мне, Петрило, ох, тошнехонько:
Петрило уже несколько лет служил Дмитру Мирошкиничу. За это время выучил все его повадки, разговоры и даже мысли. Знал, когда помолчать, когда слово молвить, умел и угодить, и взбеленить, и успокоить. Но в последнее время начал он замечать, что служба боярская стала ему не то чтобы в тягость - а как-то не совсем по душе, раздоры новгородские наскучили, хвастовство и тайные дела молодого боярина вконец надоели.
Иной раз так бы и вылетел быстрым коршуном на речной простор, в широкие дали неоглядные. Случалось, тайно завидовал какому-нибудь рванине побродяжному, который ныне цел, а завтра волк его съел. Воли хотелось боярскому отроку Петриле. Служба подневольная даже сильному колени гнет, а на воле и слабому удача не заказана. Петрило слабым себя не считал, в удачу свою верил крепко, но и головы с плеч не ронял - понимал, что спешить не следует. Ждал. И вот, кажется, дождался.
- Тошно мне, - скулил Дмитр.
- А вот потешу тебя, боярин, - пообещал Петрило веселым голосом.
- Тошнехонько, - тянул боярин, но Петрило знал, что хозяин навострил уши и слушает его внимательно.
- Встретил я намедни человека одного, попа расстриженного.
Премудростью телячьей, летописными заметами набита голова его, как борть лесная пчелами. Всяческих историй лет издосельно-давних знает превеликое множество. Мыслю, что одна из тех историй будет тебе, Дмитр Мирошкинич, дюже интересна.
- Где же расстрига твой? - спросил Дмитр, подняв голову от стола.
Зацепило боярина, подумал Петрило. Это уже хорошо. Вслух сказал: Велел, чтоб сегодняшним вечером пришел он ко двору твоему. Ждет, наверно.
- Зови! - потребовал боярин.
Верховный жрец
Верховный жрец северных вотов Уктын неспешно шел по самому краю обрывистого речного берега. Справа, за неширокой луговиной, плотной стеной высился лес, за вершины которого зацепилось закатное солнце.
Слева, внизу, привольно катила могучие воды Серебряная река, на другом берегу которой ютилось селение мирных башарман, а дальше, насколько хватало глаз, широко раскинулись голубые весенние дали.
Уктын любил свою Куалын-гору. Его стараньями и трудами обустраивалось это некогда пустынное и дикое место. Здесь он был хозяином и чувствовал себя уютно и безопасно.
Прежний жрец Кас стремился быть ближе к тогдашнему князю Кутону и потому жил в Ваткаре. По этой причине он был вынужден слушаться князя и выполнять его волю. После смерти Кутона князем стал его сын Выр, который не был великим воином, но старый жрец по-прежнему был предан повелителю северных вотов. Так продолжалось десять лет. Потом Кас умер.
И тогда туно - могущественный колдун - взял в руки свой бубен. Он долго и бешено плясал под грохот бубна и собственное заунывное пенье. Ваткар замер, ожидая услышать волю великих богов. И лишь Уктын был спокоен - не зря же он целый год угощал бесноватого туно крепким вином из ржаной муки.
Наплясавшись и напевшись, колдун вдруг страшно закатил глаза, упал на землю, забился в судорогах и сквозь густую розовую пену выплюнул наружу имя Уктына.
Первым делом новый верховный жрец потребовал у князя пустующий кусок речного берега между Большим и Малым оврагами. Покладистый Выр не перечил. Здесь, на берегу Малого оврага, было построено новое бревенчатое святилище- Бадзым Куала. В скором времени по соседству с ней вырос просторный дом Уктына.
Восясь - правитель моления, так стал называться Уктын. Всякому правителю нужны помощники, подчиненные и подданные. И вот на Куалын-горе поселились:
кунул кутись - тот, кто поддерживает под руки главного жреца; тылась тот, кто ведает священным огнем; тусты-дуры мискись - тот, кто ведает священной посудой; парчась - тот, кто закалывает жертвенное животное:
У каждого из них были родственники, они тоже обосновались на Куалын-горе. Здесь же Уктын поселил старого туно - колдун на многое еще мог сгодиться.
Уктын остановился на самом краю крутого склона. Прямо перед ним, на другом берегу Большого оврага, лежал Ваткар. Снизу от кустов, окаймлявших Сорный ручей, расползлись по склону землянки и алачуги простолюдинов, а дальше, на высоком сухом месте, скалился грозным частоколом княжий город. В пяти местах частокол замыкали высокие сторожевые башни, рубленные из толстых бревен.
Башня, стоявшая на высоком берегу Серебряной, так и называлась Береговая. Справа высилась Луговая башня. Частокол между ними тупым клином вдавался в беспорядочный посадский муравейник, и на конце этого клина вросла в землю Воротная башня. Начинавшаяся у ворот княжьего города дорога, извернувшись крутой петлей на посадском склоне, уходила вниз, к Серебряной реке. Отсюда, с горы, хорошо были видны дальние башни Священная, которая соседствовала с Береговой и тоже стояла неподалеку от речного обрыва, и царившая над городом Княжья башня.
