Все детство Фитцроя прошло вдали от двора. Ему были дарованы титулы, свита и дано соответствующее образование, но все же особой теплоты к сыну Генрих не проявлял. Он попробовал некоторое время общаться с ним непосредственно, когда тот был еще подростком, — па тот случай, если сыну вдруг потребуется экстренно наследовать корону, — и по-видимому, что-то королю в его отпрыске не понравилось. Во всяком случае, близкие отношения с сыном у Генриха не сложились. Не то что с Марией, когда та была ребенком. Впрочем, и с ней тоже он встречался от случая к случаю. Брак Фитцроя с единственной дочерью Норфолка, Марией Говард, был завершающим шагом в его приготовлениях к званию наследника престола. Анна Болейи очень не любила Говардов, но теперь это не имело никакого значения, потому что Анну казнили, Фитцроя же видели среди присутствовавших па месте казни. При дворе ходили упорные слухи о том, что Генрих «совершенно определенно намерен сделать его своим преемником», но в начале лета Фитцрой неожиданно заболел скоротечной чахоткой и в конце июля умер. Похороны королевского бастарда были скромными. Король приказал Норфолку не устраивать никаких похоронных церемоний. Просто на наполненную соломой телегу поставили закрытый гроб, повезли в какой-то маленький городишко, где и предали земле.
Для Марии принятие нового «Акта о наследовании» означало окончание долгого периода неопределенности, который охватывал всю ее юность. Теперь примирение с отцом стало еще важнее. Она передала Кромвелю собственноручно написанное письмо, представляющее собой сплошное самоуничижение. Оно начиналось словами: «Я приступаю к написанию этого послания к Вашему Величеству с трепетом и смирением, какое может испытывать только дочь, почитающая своего повелителя и отца», — а далее Мария раскаивалась во всех своих прегрешениях по отношению к отцу, «поскольку только сейчас на меня снизошло благоразумие». Она молила о прощении, без оговорок признаваясь, что «сожалеет и страдает, как только может сожалеть и страдать живое существо», о том, что перечила его воле. Она просила «отцовского милосердия». «Я никто, — писала она в конце (это ей, видимо, уже продиктовал Кромвель), — разве что только Ваше дитя и женщина, и душа моя принадлежит Господу. Но тело мое принадлежит Вашему Величеству, чтобы вы распоряжались им по своему усмотрению».
Немедленного ответа от короля Мария не получила и потому написала вновь, повторяя фразы, подсказанные Кромвелем. Там было полно выражений типа: «я смиренно простираюсь у Ваших ног», «Ваше покорнейшее и почтительнейшее дитя», а подписала его на этот раз она как «почтительнейшая и покорнейшая служанка Вашего Величества, а также дочь и прислужница». Передав письмо Кромвелю, Мария в отдельном письме, адресованном лично первому министру, выражала надежду, что ее не станут обвинять в совершении «проступков», которых она не совершала. «Унизив себя в этих письмах королю, насколько это возможно, — писала Мария Кромвелю, — я уже сделала даже больше, чем позволяет мне совесть. Но я не могу заставить себя признать новый „Акт о наследовании“ и никогда не признавала и не признаю незаконность брака моей матери и своего рождения, а также покушение на власть палы в Англии. Для меня лучше умереть, чем огорчить отца, и все же, скажу вам откровенно, как своему сердечному другу: отягощать свою совесть большей ношей я не могу себе позволить».
Этими экстатическими и одновременно туманными мольбами о прощении Мария давала королю свободу толковать ее право на наследование престола любым образом, который он предпочтет. В своих письмах она утверждала, «что ждет приказа, которому подчинится с удовольствием», и Генрих ре-шил проверить, так ли это, поручив нескольким советникам, а именно Норфолку, Суссексу и Роланду Ли, епископу Честерскому, добиться согласия Марии как раз по тем пунктам, по которым ее совесть не позволяла соглашаться. Король прекрасно знал, что Мария скорее всего воспротивится. Об этом свидетельствует хотя бы то письменное распоряжение, которое он вручил Норфолку перед тем, как герцог с остальными отправился в Хапсдон.
Документ начинался с констатации того факта, что Мария в течение нескольких лет, «как дикая зверушка», отказывалась подчиниться воле отца. Любой другой расправился бы с непокорной дочерью гораздо раньше, но король по своей снисходительности, милосердию и «благородное™ натуры» склонен воздержаться от недовольства, если она поклянется, что подчинится его законам и установлениям, в том числе касающимся его первого брака и главенства церкви. Данные Норфолку указания не оставляли места для компромисса. Марию следовало заставить выполнить все требования советников. Было там и еще кое-что. Дело в том, что Генрих, видимо, стоял на позициях римского закона, отрицающего интеллектуальную самодостаточность женщин, и потому, учитывая «тупоумие, свойственное ее полу», хотел, чтобы посланцы выяснили у Марии, кто побуждал ее все это время быть столь непокорной. Казалось просто немыслимым, чтобы ее сопротивление шло от внутреннего убеждения или из преданности матери. «Ее обязательно должен был кто-то вдохновлять и внушать смелость», иначе бы она никогда не решилась бросить ему вызов.
Вооруженные этими указаниями, советники явились в Хансдон, где Мария по-прежнему жила под присмотром леди Шелтои, и изложили дочери условия отца. В ответ она заявила (и в этом не было ничего нового), что согласна подчиниться воле отца во всем, что не оскорбляет ее веру и не наносит ущерба ее чести, а также чести матери. Советники пришли в ярость, поскольку боялись королевского гнева. Позиция Марии не вызывала у них ни жалости, ни сочувствия. Перед ними стояла уже не хрупкая девочка, а решительная двадцатилетняя женщина, своей неумолимой логикой и непоколебимой непокорностью больше чем когда-либо напоминающая мать. Перебивая друг друга, Норфолк и Суссекс кричали на нее и всячески оскорбляли. Первый заявил, что перед ним не королевская дочь, пусть даже незаконнорожденная, потому что такими упрямыми и своенравными королевские отпрыски быть не могут.
«Если бы вы были моей дочерью, — прохрипел он, — я бы забил вас до смерти. Я бы схватил вас и начал бить головой о степу снова и снова, пока она не раскололась бы и не стала похожа на мягкое печеное яблоко. И это было бы справедливо, потому что так поступил бы любой отец».
В том, что Норфолк способен на такое злодейство, сомнений не было. Спустя некоторое время после этого разговора он жесточайшим образом обошелся со своей женой, Елизаветой, которая осмелилась выразить недовольство его распутством и написала сб этом Кромвелю. «Он выбрал меня по любви, а не из-за приданого, — писала герцогиня Норфолк. — Мы женаты двадцать пять лет, и у нас пятеро детей. Я была мужу хорошей, добродетельной женой, в течение многих лет ревностно служила рядом с ним при дворе, многим ради него жертвовала, а он отплатил мне тем, что проиграл вдовью долю моего наследства и постоянно заводил любовниц. Теперь у него новая пассия, Бесс Холланд, и мне это не понравилось. , Тогда он прискакал ночью из королевского дворца, запер меня в комнате, забрав все одежды и украшения, и сказал, что оставит мне только маленькое содержание, на которое мне придется кормить в этой деревне не только себя, но еще и двадцать других душ. Когда я запротестовала, он приказал служанкам связать мне руки и ноги и держать связанной, пока я не соглашусь. Они связали меня так сильно, что с кончиков пальцев начала сочиться кровь, а потом сели мне па грудь, пока я не начала плевать кровью. А супруг мой, глядя на все эти непотребства, сидел и посмеивался. С тех пор я страдаю многими болезнями и нуждаюсь в лечении, а жить на милостыню, какую мне предложил герцог, невозможно». Эта отвратительная история — впрочем, в те времена отнюдь не редкая — весьма красноречиво свидетельствует, какой реальной опасности подвергалась Мария.
Три советника вместе с леди Шелтон изливали на Марию поток угроз, пока не выдохлись. Было очевидно, что она не уступит. Тогда посланники короля покинули Хансдон, строго наказав леди Шелтон не позволять Марии ни с кем встречаться и наблюдать день и ночь, чтобы та жила в страхе неминуемого наказания.
Когда они вернулись во дворец и доложили королю, что Мария непреклонна, как и прежде, тот сильно разгневался.
Теперь он уже не сомневался, что рядом с ней действует группа заговорщиков. Они используют Марию, чтобы сорвать все его планы и дискредитировать новый «Акт о наследовании». Генрих начал с того, что убрал из Совета Эксетера и Фитцуиль-яма, затем лично побеседовал со многими придворными дамами, а леди Шелтоп — как главную надзирательницу Марии — вообще приказал заточить в Тауэр и допросить с пристрастием. Несчастный Кромвель провел в страхе целую неделю. Позднее он признался Шашои, что «уже считал себя покойником», потому что в свое время убеждал Генриха, что Мария стала совсем покорной.
