Все изменилось в одно мгновение. Серое облачко над Финским заливом на глазах обратилось в грозовую тучу. Солнце померкло. Ураганный ветер ломал, как спички, вековые липы и с корнем вырывал дубы-великаны. Это неистовство стихии захватило Игоря и вовлекло в водоворот времени и трагических событий. В невероятной фантасмагории смешались блокадный Ленинград, позиция 189-й прожекторной станции зенитно-артиллерийского полка, Москва, база подготовки 4-го управления, Судоплатов, Маклярский, Фишер, Беккер, Головко, Блюм и Шрайбер.
Сон обратился в кошмар. Холодная испарина выступила на лбу Миклашевского. Через затянутое густой решеткой окно тусклый свет падал на мрачные лица Блюма, Шрайбера и Сыча – первого садиста в батальоне, они напоминали маски злодеев из фильмов ужасов. Перед Сычом на столе лежали пилка-ножовка, щипцы, ножи, спицы. Он, примеряясь, перебирал их. Блюм кивнул, и Сыч, отложив адские инструменты, и нанес Игорю удар в солнечное сплетение. От боли у него потемнело в глазах и перехватило дыхание. Сыч, не дав ему опомниться, заученным движением заломил руки за спину, связал веревкой, подвел под них металлический крюк и налег на рычаг лебедки. Плечи Игоря обожгло огнем. Перед его глазами плыла и двоилась искаженная яростью физиономия Блюма. Потрясая плеткой, тот требовал:
– Признавайся, это ты подбил к дезертирству два взвода батальона?!
– Это он! Это Миклашевский! Я знаю! – кричал из-за спины Блюма невесть как оказавшийся в пыточной камере каптер Демидович.
– Серега, ты?! Как?.. – у Игоря перехватило дыхание.
– Ха-ха, – предатель рассмеялся ему в лицо.
Из сна, превратившегося в кошмар, Миклашевского вырвали заливистый лай зениток и разрывы снарядов. Советская авиация бомбила Берлин. В следующее мгновение взрывы прозвучали рядом с зондерлагерем Восточного министерства. Земля содрогнулась и отозвалась утробным вздохом. Стены комнаты угрожающе затрещали. Игорь слетел с кровати и, едва не упав, ухватился за стол. Новый взрыв раздался поблизости. Яркая вспышка озарила темноту ночи. Окно брызнуло осколками стекол. Они поранили левую руку, но в горячке Игорь не ощутил боли, ринулся к стулу, сдернул со спинки брюки и стал одеваться. Следующий взрыв потряс дом и швырнул его на пол.
«Глупо погибать от своих!» – только и успел подумать Игорь, как прозвучал еще один мощный взрыв. Дом и на этот раз устоял. Прошла минута, за ней другая, звуки разрывов становились все тише, стены, пол отзывались на них мелкой дрожью. Бомбежка перемещалась в сторону аэродрома Темпельхоф. Отблески лучей прожекторов, метавшихся по небу в поисках целей, блеклыми бликами отражались на стенах комнаты и на землисто-сером лице Игоря. Вскоре они исчезли. Он выбрался из-под стола и прислушался. С улицы донесся надрывный вой пожарных машин. Несмотря на тяжелейшее положение вермахта на фронте и участившиеся бомбежки Берлина, пожарная служба работала без серьезных сбоев. Отряхнув с себя пыль и смыв кровь с порезов на левой руке, Игорь оделся и занялся уборкой комнаты.
За окном занимался хмурый рассвет. С наступлением дня в налетах советской авиации и самолетов западных союзников возникла пауза. В зондерлагере Восточного министерства стало заметно оживленнее. В блоке Б, где проживала верхушка коллаборационистов из советской России и стран Восточной Европы, на игровой площадке появились дети. Жизнь наперекор войне брала свое. Воспользовавшись затишьем, Миклашевский позавтракал и отправился на квартиру Блюменталь-Тамариных.
Он шел к ним, как на каторгу. С каждым разом общение, особенно с Блюменталь-Тамариным, становилось все более тягостным. Быть свидетелем скандалов в их семье и выслушивать жалобы супруги у Миклашевского уже не хватало терпения. Каждый раз ему приходилось пересиливать себя и играть перед предателем роль ненавистника советской власти, чтобы выполнить задание Андрея. В далекой Москве рассчитывали заполучить личный архив Блюменталь-Тамарина, где, как полагали, могли находиться важные сведения о связях Власова и его окружения с фашистами.
На стук в дверь (звонок не работал – перебои с электричеством случались все чаще) никто не отвечал. Игорь собрался было уходить, когда тишину на лестничной площадке нарушил настороженный голос:
– Кто там?
– Тетя Инна, это я, Игорь.
– Ой, как ты вовремя! Сейчас, сейчас, – жена Блюменталь-Тамарина загремела замками.
Дверь открылась, и Миклашевский поразился перемене, произошедшей с ней за последнее дни. Она будто высохла вся, заплаканное лицо напоминало печеное яблоко. Несчастная женщина оказалась без вины виноватой и по воле деспота супруга билась, как птица в клетке, в четырех стенах добровольной тюрьмы. Жалость охватила Миклашевского, он обнял ее, и она зарыдала. Сквозь плач прорывалось:
– Он стал невыносим. Совершенно невыносим. Я не знаю, что мне делать! Что?!
– Успокойтесь, Инна Александровна. Успокойтесь, он образумится, – Игорь искал слова утешения, но не верил в них.
Из кухни доносились грохот падающей мебели и пьяный рев. Блюменталь-Тамарин все больше превращался в настоящего тирана для беспомощной пожилой женщины.
– Мерзавцы! Негодяи! Жалкие пигмеи! Они еще узнают, кто такой Блюменталь-Тамарин! Мне аплодировал Большой театр!.. – бушевал он.
– Вот видишь, Игорь! Так повторяется изо дня в день! У меня нет никаких сил терпеть все это. Ну сделай хоть что-нибудь!
– Успокойтесь, тетя Инна. Я поговорю с ним, – и, бережно отстранив ее, он прошел на кухню.
Его глазам предстала безобразная картина. По полу катались пустые бутылки, в углах валялись стулья, на столе громоздились гора немытой посуды и объедки еды. В воздухе стоял невыносимый, тошнотворный запах сивухи. Сам Блюменталь-Тамарин в засаленном домашнем халате, потрясая кулаками, в полупьяном бреду то ли играл какую-то роль, то ли находился в затмении. Игорь пробрался к окну и распахнул створки. Его появление и струя свежего воздуха просветлили разум Блюменталь-Тамарина. Он осоловело захлопал глазами и просипел:
– О-о, Игорь, ты?
– Я, Всеволод Александрович, но так же нельзя, – не удержался от упрека Миклашевский.
– A-а, старая стерва уже успела пожаловаться.
– Не смей! Не смей так говорить! Посмотри, во что ты превратился. Тиран! Чудовище! – неслось из коридора.
Игорь захлопнул дверь в кухню, поднял стул и попытался усадить Блюменталь-Тамарина. Тот сопротивлялся, но не мог противостоять молодости и силе. Расплывшись амебой на стуле, он разрыдался. Сквозь всхлипы и стоны доносилось:
Быть или не быть? Вот в чем вопрос!
Что благороднее: сносить ли гром и стрелы
Враждующей судьбы или восстать
На море бед и кончить их борьбою?
Окончить жизнь – уснуть,
Не более! И знать, что этот сон
Окончит грусть и тысячи ударов, –
Удел живых. Такой конец достоин
Желаний жарких. Умереть? Уснуть?
Миклашевский топтался на месте и не знал, что дальше делать. Он не мог понять, то ли Блюменталь-Тамарин болен белой горячкой, то ли играет одну из ролей, в которых окончательно запутался.
– Но если сон виденья посетят?
– Что за мечты на смертный сон слетят, – с надрывом воскликнул Блюменталь-Тамарин и затих.
Его безучастный взгляд был устремлен в пространство. Игорь воспользовался паузой, разгреб гору немытой посуды на столе, нашел кружку, сполоснул, налил воду и поднес Блюменталь-Тамарину. Тот замотал головой и потребовал:
– Вина мне! Вина мне полну чашу!
– Всеволод Александрович, в следующий раз, а сейчас выпейте воды, – пытался как-то наладить разговор Миклашевский.
– Несчастный, нас ждут забвение и тлен, – продолжал пребывать в плену своих горячечных фантазий Блюменталь-Тамарин.
Игорю ничего не оставалось, как прибегнуть к уже испытанному средству. Он достал из кармана плаща фляжку с коньяком, и Блюменталь-Тамарин ожил. Облизнув иссохшие губы, он загоревшимися глазами наблюдал, как льется янтарная жидкость. Рюмка наполнилась лишь до половины, на большее у него не хватило терпения. Ухватив ее, Блюменталь-Тамарин залпом выпил и, откинувшись на спинку стула, закрыл глаза. Прошла секунда, другая, черты его лица смягчились, и расслабляющаяся волна прокатилась по телу. Он глубоко вдохнул и открыл глаза, в которых появилось осмысленное выражение, и потерянно произнес:
– Все, финал, а дальше тлен, забвенье.
– Ну почему же, мы еще поборемся, Всеволод Александрович, – возразил Миклашевский.
– Зачем? Ради чего? Когда душа сожжена, а казна пуста?
– Сегодня пуста, а завтра мы ее наполним, – исподволь подводил к разговору об архиве Миклашевский.
Но Блюменталь-Тамарин то ли не понимал, то ли хитрил и продолжал играть какую-то свою роль.
– Там злой Кощей над златом чахнет. Там русский дух, там Русью…
