нагнувшись, словно обезьяна. Что у меня-то несчастной, ты думаешь, делается тогда внутри, когда вижу это? И не столько о нем идет тут дело, а главное черепица все хрустит, как сухари, и когда приближается зима – плачь, а плати по три полушки за каждую плитку, потому что все жильцы в один голос говорят, что это дела Метротимина сына Коттала. Да это и правда, так что и рта не раскроешь возразить на это. А смотри, как у него точно проказа по всему его отрепью: это он по лесу, как рыбак делосский с вершей на море, изо дня в день шныряет. А седьмое да двадцатое число [34] он знает лучше всяких звездочетов и не проспит тогда: понимает, когда вы устраиваете игры! Нет, пусть тебе, Ламприск, богини дадут удачу в жизни и ты достигнешь благополучия, только ты хорошенько его…» Учитель, молчавший все время, тут остановил ее: «Погоди, Метротима, со своими пожеланиями: ему уж достанется не меньше, чем нужно. Эй, Эвфий, Коккал, Филл! – крикнул он своих рабов. – Ну-ка, поднимите его скорее на плечи да продержите до луны. Так-то ты делаешь, Коттал; хорошо! Тебе уж мало кидаться бабками, как другие, и ты ходишь в притон к носильщикам играть в орлянку? Ну, я вот сделаю тебя скромнее девочки, так что и прутика не тронешь, как бы ни хотелось. Где у меня хлесткий ремень из коровьего хвоста, которым я стегаю колодников да упрямцев? Эй, подай скорее сюда, пока не разозлился». Эта фраза расшевелила наконец мальчика, которому уж и прежде, вероятно, приходилось не раз познакомиться с этой розгой. – «Нет, нет, Ламприск, заклинаю тебя Музами, не хлещи тем хлестким, отхлещи другим». – «Нет, ты, Коттал, такой негодяй, что, если бы тебя и продавать, как раба, так и то никто не мог бы похвалить, будь это хоть в той стране, где мыши грызут железо». После нескольких ударов мальчик начинает сквозь слезы нетерпеливо спрашивать: «Сколько же, сколько, скажи, пожалуйста, Ламприск, хочешь ты мне влепить?» – «Не меня спрашивай, а ее». – «Мамочка, сколько же мне дадите?» Но мать уж не помнит себя от злости: «Будь я хоть полужива, дадут тебе столько, сколько может вынести твоя подлая шкура». Мальчику начинает становиться невтерпеж: «Перестань, Ламприск, довольно уж». – «Так прекрати же и ты свои негодные дела». – «Я больше никогда, никогда не буду, клянусь тебе, Ламприск, любезными Музами». – «Ишь ты какой горластый! Я тебе заткну сейчас глотку, пискни еще». – «Ну, вот я молчу; только не убивай меня, ради бога!»
Наконец, после нескольких новых ударов, учитель обратился к рабу: «Ну, Коккал, будет с него». – «Нет, не переставай, Ламприск, – воскликнула тут мать, – дери его, пока не зайдет солнце». – «Да он уж и так стал гораздо пестрее змеи, – вступился за него сам учитель, – а ему придется еще и за книгой получить пустяк – еще штук двадцать» [35].
Н. Кун
Была весна. Вся Аттика оделась нежной весенней зеленью. На полях и на склонах гор пестрели цветы, сады стояли в полном цвету. Ярко светило солнце на ясном голубом небе, вызывая всюду жизнь и радость: в цветущих садах, и на возделанной пашне, и в виноградниках, покрытых молодыми нежно-зелеными листьями. Лазурное море тихо плескалось у берегов Аттики и, казалось, жило деятельной жизнью весны. По морю во всех направлениях скользили лодки рыбаков, вдали виднелись белые, как снег, паруса, и гордо плыли по морю стройные греческие триеры. Они плыли в Пирей. Это афинские союзники везли свою дань в Афины к празднику великих Дионисий. Пирей был полон оживления и криков; пестрая, разноязычная толпа шумела на набережной, а в гавани теснились военные триеры и корабли купцов. Праздничное настроение чувствовалось всюду: и в Пирее, и в Афинах, и во всей Аттике. Афиняне действительно готовились к одному из своих главных праздников в году – к празднику в честь бога Диониса, к великим Дионисиям.
Всюду в Греции чтили великого бога вина Диониса. Из дикой Фракии занесено было почитание Диониса в Грецию, но греки придали ему много благородства и возвышенности. Особенно же чтили Диониса-Вакха в Беотии. Там, на склонах лесистого Парнаса, темной ночью, при свете факелов чтут бога Диониса, рожденного Семелой при блеске молний и ударах грома. Под восторженное пение несутся хороводы поклонников великого бога по лесу и славят сына Зевса и Семелы. И в Аттике, в лесах Киферона, справляются празднества в честь Диониса, даровавшего крестьянину Икару виноградную лозу за оказанное гостеприимство.
Вот этому-то богу, который с толпой веселых менад носится по земле, готовились теперь в Афинах празднества; во время празднеств должны были состояться и представления в театре. Говорили, что сам Софокл выступит с новой пьесой и будет состязаться с другими поэтами за почетный венок.
Театр Диониса в Афинах (реконструкция)
Еще в начале года явились три поэта-трагика к архонту-эпониму, ведавшему устройство празднеств в дни великих Дионисий, и просили его дать каждому из них хор, без чего немыслимо было ставить трагедию. После испытания достоинства их трагедий архонт распределил между трагиками по жребию хоры, с корифеями (запевалами) во главе; в каждом хоре было по 15 человек певцов. Эти хоры набраны были хорегами, которые выбирались из числа богатейших граждан Афин. Должность хорега была почетна; он тоже получал в награду венок, если его хор оказывался лучшим в состязании; гордые своей победой, хореги могли увековечить ее каким-нибудь алтарем или статуей, воздвигнутой в честь бога Диониса. Расходы по постановке трагедий были значительны: нужно набрать хор, содержать его; нужно хор обучить, для чего нанимали за большие деньги особых учителей хорового пения; нужно нанять музыкантов, которые будут сопровождать пение хора игрой на флейтах; нанять актеров-статистов, исполняющих немые роли; наконец, позаботиться о костюмах хора, ведь победа зависит от всякой мелочи. Афиняне требовательны, малейший недосмотр заметят они, и победа достанется тогда другому, более предусмотрительному и обладающему большим художественным чутьем хорегу. На этот раз каждый из хорегов желал бы ставить трагедии Софокла. Уже не первый раз выступал великий трагик с своими трагедиями, уж не одной победой мог он гордиться, и даже победой над старшим своим собратом, великим Эсхилом. Слава Софокла гремела по всей Греции; всюду знали его и восторгались его трагедиями. Но не от хорегов зависело, чью трагедию будут они ставить; это решалось жребием. Понятно было, почему так рад был хорег,
