отношению к Германии, с которой СССР заключил пакт о ненападении и старался избежать войны (СССР все-таки признал польское правительство в изгнании, но только в июле 1941 года – после германского нападения).
• Польское правительство в изгнании не могло осуществлять право суверенитета).
• Самое важное: если бы СССР признал польское правительство в изгнании, тогда пришлось бы отступить к границам, существовавшим до сентября 1939 года, – потому что польское правительство в изгнании никогда бы не признало советскую оккупацию Западной Белоруссии и Западной Украины. Тогда Германия просто прошла бы маршем до советской границы. Допустить такой исход означало совершить преступление против советского народа, а также против населения присоединенных территорий, включая поляков, потому что Гитлер их бы ликвидировал. И как вскоре согласились британцы и французы, такой исход нанес бы удар по ним самим, а также послужил бы стимулом для Гитлера239.
Ни одно другое правительство времен Второй мировой войны не поступало так, как польское. Многие из стран, завоеванных гитлеровской коалицией, создавали правительства в изгнании, чтобы продолжать войну. Но только польское правительство отправилось в нейтральную страну, было там интернировано, лишилось возможности функционировать как правительство и оставило собственный народ без государства.
Что следовало делать руководству польского правительства, когда оно осознало, что полностью разбито в военном отношении?
• Польскому правительству необходимо было остаться где-то в Польше, если не в столице, Варшаве, то в Восточной Польше. Если бы руководство основало альтернативную столицу на востоке – то, что во время войны с Германией Советы готовились сделать в случае захвата Москвы, – тогда они могли бы сохранить «обрубок» Польши. Там им следовало капитулировать, как поступило французское правительство в июле 1940 года, либо запросить мир, как финское правительство в марте 1940 года. Тогда Польша, как и Финляндия, сохранила бы свою государственность. Конечно, она потеряла бы значительную часть территорий, но не всю страну в целом.
• Польское правительство имело возможность бежать в Великобританию или Францию – страны, находившиеся в состоянии войны с Германией. Руководство польского правительства могло в любой момент улететь туда самолетом. Или они могли отправиться в польский порт Гдыня, который держался до 14 сентября, и уйти на корабле.
Почему они не сделали ничего из этого?
• Может, руководители польского правительства думали, что их могут убить? Хорошо, и что дальше? В то время убивали десятки тысяч их сограждан и солдат!
• Возможно, они действительно думали, что Румыния нарушит нейтралитет с Германией и позволит им пройти сквозь свою территорию во Францию? Если они верили в такой исход событий, тогда с их стороны это было полным безумием. Нет свидетельств, что румынское правительство давало повод для таких надежд.
• Они надеялись, что Британия и Франция собираются их «спасти»? Если да, такие расчеты тоже необыкновенно глупы. Даже если британцы и французы действительно вознамерились бы выставить большую армию против германских войск на Западе, полякам предстояло бы продержаться, воюя с вермахтом как минимум месяц, возможно, дольше. Но польская армия быстро отступила после одного-двух первых дней войны.
Возможно, правительство бежало из трусости. Это объясняет его стремительный отъезд из польской столицы. Но сама Варшава продержалась до начала октября 1939 года! Польское правительство могло бы просто оставаться там, пока город не капитулировал.
Все, что случилось далее, – результат интернирования польского правительства в Румынии. Вот как мог бы измениться мир, если после поражения от армии Гитлера от Польши остался бы ее «обрубок»:
• сохранившаяся часть Польши смогла бы в итоге согласиться на заключение пакта о взаимной военной помощи с участием СССР. Что создавало бы необходимые условия для возобновления переговоров о создании системы «коллективной безопасности» – антинацистского альянса между западными союзниками и СССР, к которому стремились Советы, но который отвергло тогдашнее руководство Соединенного Королевства и Франции.
В результате такие действия позволили бы:
• в значительной степени ослабить Гитлера;
• возможно, смогли бы предотвратить жертвы холокоста;
• предотвратить завоевание Франции, Бельгии и остальной Европы;
• спасти жизни нескольких миллионов советских граждан.
Польша также могла объявить о своем выходе из Второй мировой войны как независимое и, возможно, нейтральное государство, как Финляндия, Швеция или Австрия. Но на такой шаг оно могло пойти только в том случае, если бы само польское правительство оставалось в своей стране достаточно долго, чтобы сдаться, как поступили все другие правительства.
Антикоммунисты уверяют в существовании исторического консенсуса по «Катынскому делу». Это неверно. «Катынь», скорее, превратилась в некий тайный знак, отметину, указывающую на приверженность определенным историческим взглядам. Антикоммунисты без вопросов принимают версию, которая обвиняет Советы во всех расстрелах, и требуют, чтобы и все остальные поступали так же – иначе они услышат в свой адрес грубые ругательства. Критики указанной версии часто называют ее «версией Геббельса», поскольку согласие с ней есть признание почти абсолютной правоты нацистского доклада 1943 года.
Осмысленную дискуссию о «Катынском деле» вести практически невозможно240. Представляется правильным, не занимая ничью сторону, вину за такое положение дел разделить поровну между теми, кто считает, что Советы расстреляли от 14 800 до 22 000 польских военнопленных, и теми, кто считает виновной Германию. Но так не получается. Именно сторонники теории «это сделали Советы» объявили дело фактически «решенным» и либо демонизируют, либо поднимают на смех любого, кто посмеет усомниться в их позиции.
В том есть свой политический смысл: зачем подпускать к решению вопроса оппонентов и обращать на них внимание общественности, если вам и так принадлежит монополия на общественное мнение по какому-то вопросу? Но с точки зрения историографии такая позиция безответственна.
В нормальной исторической дискуссии считается обязательным упоминать о полемике и разногласиях среди экспертов. В случае с Катынью все обстоит наоборот. Поборники позиции «это сделали Советы» обычно отказываются признавать точку зрения, которую оспаривают. Так поступает, например, Снайдер. Либо, в очень редких случаях, они оскорбляют и принижают тех, кто считает, что Советы не причастны, либо называют их «коммунистами». Здесь мы имеем дело не с наукой, а с политической пропагандой: можно подумать, что коммунистам нельзя верить, тогда как антикоммунистам, включая немецких нацистов, верить можно. В таких условиях отказ от признания и обсуждения разногласий – просто декларация политической пристрастности.
Единственный объективный способ подойти к изучению исторически спорного вопроса «Катынского дела» – начать с признания факта, что сам такой спорный вопрос действительно существует. Все, кто тщательно, в деталях и в течение долгого времени изучал материалы «Катынского дела» и изо всех сил стремился избежать предвзятых умозаключений, увидят, что в историческом споре участвует больше, чем одна «сторона».
Историческая полемика
По вопросу о
