Для тех, кто нарушает закон, построена тюрьма Ньюгейт. Говорят, что на ее месте существовала тюрьма еще со времен Вильгельма Завоевателя. Рим имел свою мамертинскую тюрьму, средневековье - свои камеры пыток, Париж - свою Бастилию, которая за несколько лет до описываемых событий была взята штурмом и сровнена с землей. Но ни одно из этих мест заключения не может сравниться с Ньюгейтом, с которым теперь возобновляют знакомство Мэри и ее товарищи.
Там прежде всего поражает зловоние. За стены тюрьмы в окружающие ее убогие многоквартирные дома проникает этот сладковатый испорченный воздух Ньюгейта, чьи основные компоненты образуют испарения немытых человеческих тел более чем за 400 лет, необычайно устойчивый запах параш, застарелый дух гнилых срубов и протухших пищевых продуктов. Но различается также и слабый аромат джина. Когда Аллен удивляется именно по поводу этого пронизывающего аромата, надзиратель открывает беззубый рот и громко смеется. "Дай мне немного защитных денег, старый болван, - бормочет он в легком опьянении, и я расскажу тебе, отчего здесь пахнет джином. Только при постоянном притоке джина выживают в Ньюгейте".
Мэри и ее товарищи постоянно слышат упоминания о защитных деньгах. Если бы теперь Джеймс Кокс был с ними, он наверняка смог бы освоиться в этой обстановке. Но у них нет ни одного фартинга; хотя они говорят это вполне определенно, никто из многочисленных заключенных не верит этому и от них настоятельно требуют деньги. Из каждого угла и щели протискиваются вперед мужчины и женщины, поскольку это то отделение тюрьмы, где содержатся долговые арестанты, и здесь нет разделения в зависимости от пола. Мужчина, который не может оплатить задолженность и которого заточают в Ньюгейт, имеет право взять с собой жену и детей. Те могут свободно покидать тюрьму, если этого хотят, в надежде раздобыть платежеспособный капитал для мужчины, так чтобы он рассчитался со своими кредиторами. Но многие заключенные утратили все надежды; их последний шанс - выманить пару пенсов у вновь прибывших, чтобы этого хватило для суточного потребления табака и спиртного.
Из долгового отделения тюрьмы лестница ведет вниз в более старую часть Ньюгейта - подземное помещение, такое длинное и широкое, что его почти можно назвать залом, если бы не его незначительная высота. Самые высокие из заключенных должны наклонять голову, прокладывая путь сквозь беспокойную толпу людей, собравшихся под сводами. Многие сидят на примитивных деревянных табуретках, собравшись полукругом или кругом с батареей толстых бутылок или глиняных кружек с пенистым пивом, стоящих на камнях в центре групп. Мэри невольно делает шаг назад на лестнице, когда она сквозь клубы табачного дыма смотрит на людей, живущих среди этой ужасной вони. Немногие из них трезвые; вдоль стен да между деревянных табуреток, которые напоминают табуреты для доения, валяются захмелевшие в самых невероятных отрепьях и лохмотьях. Здесь немало пожилых людей, которые настолько слабы от голода, что им трудно протянуть руку, чтобы выклянчить на выпивку у тех, кто еще сохранил несколько монет. В углу этого страшного зала несколько молодых женщин открыто отдаются любому за два стакана джина. Несчастный слабоумный трясет головой взад и вперед, в то время как слюна стекает у него из углов рта. В других местах происходят драки и перебранки; там и сям играют в карты, игроки сидят с непроницаемыми лицами и, по-видимому, нисколько не обращают внимание на все, что происходит вокруг.
Надзиратель подводит "ботаников" к огромному человеку, который одет в шлафрок [55] темно-вишневого цвета, его парик напудрен так сильно, что слой пудры, словно легкий снежок, покрывает его плечи. С явным уважением надзиратель сообщает, что перед ними господин Мэнор, который только что закончил игру в карты с тремя другими арестантами.
Мистер Мэнор весьма учтиво целует руку Мэри и говорит: "Мой добрый друг, мистер Арчер, - и он указывает на надзирателя, - сообщил мне, что мы удостоились вашего посещения в Ньюгейте. Я понимаю, что оно будет кратковременным, поскольку палач скоро произведет свою грязную работу у эшафота". Он делает паузу. "Но это не должно совершиться! Этого не будет! Как верно то, что меня зовут Эндрю Мэнор".
Джеймс Мартин, который так же, как и другие, был поражен словами этого одутловатого человека в шлафроке, не может скрыть свое изумление. "Мистер Мэнор, прошу вас: не надо насмехаться над нашей участью, мы и так много перенесли. Поэтому, будьте добры, скажите прямо, зачем надзиратель привел нас к вам".
"Мой дорогой друг, а вы, должно быть, тот, кого ваши товарищи называют Писателем, не так ли?" Он хватает руку Мартина и пожимает ее, а сам говорит: "Разве вы не знаете, что о вашем побеге напечатаны статьи в двух самых влиятельных газетах нашего города, "Лондон кроникл" и "Лондон газетт", и многие люди высказывают мнение, что вы боролись за свою свободу так упорно и мужественно, что было бы стыдно и позорно, если вы теперь утратите ее и вас повесят на одной из виселиц Лондона. И я намереваюсь направить письмо, чтобы установить контакт с одним из моих влиятельных друзей, который спасет вас от виселицы. Ну что вы на это скажете?"
На этот раз слово берет Джеймс Мартин: "Мой великодушный господин, конечно, ваши слова радуют нас, но позвольте сказать, что мы так долго находились вдали от Англии и не знаем, кто вы".
"О дорогой друг, откуда вам это знать? Незадачливая судьба из-за нехватки денег отняла у меня право выступать наряду с моими учеными коллегами на судебных заседаниях в Эдинбурге. Но я еще поддерживаю лучшие отношения с моими прежними друзьями и знакомыми не только в Эдинбурге, но также в судах на Боу-стрит и в Олд-Бейли, где будет слушаться ваше дело. И я намерен помочь вам". Он достает с пола бутылку и наливает стакан. "Позвольте мне, мистер Мартин, выпить стакан за ваше здоровье и здоровье ваших товарищей".
Мартин говорит устало и сдержанно: "У нас нет денег, сэр".
"Здесь нельзя установить предел, - отвечает мистер Мэнор. - Я должен только заручиться вашим словом, что, если благодаря моим связям мне удастся спасти вас от виселицы, я получу какое-то вознаграждение за хлопоты от вашего благотворителя".
Одновременно мистер Мэнор обещает им, что он благодаря своему дружескому контакту с надзирателем, мистером Арчером, создаст им более сносные условия, чем многим другим в Ньюгейте, и просит всех их поставить свое имя или знак под документом, который составлен по этому поводу. Конечно, Мэри отделяют от ее товарищей-мужчин, но все получают столь приличные условия в камерах, что впоследствии Батчер говорит на суде, что он ощущал, как будто "из ада попал в небесное царство при переводе в Ньюгейт". И конечно, он единственный заключенный в истории британского судопроизводства, который произнес такие слова.
Мэнор написал письмо о беглецах из Ботани-Бея своему прежнему коллеге Джеймсу Босвелу, эсквайру, владельцу поместья Аучинлек в южной Шотландии, троюродному брату его величества короля Георга III и в то время довольно ничтожному человеку в Лондоне, адвокату, который не выиграл ни одного дела в лондонских судах, любителю изящной литературы (его работа о докторе Джонсоне ныне признается наилучшей в этом жанре), но более или менее презираемому, хотя сам он и его окружение выражают это следующим образом: "Подобострастный и бессовестный, пошлый и педантичный, ханжа и пьяница, одолеваемый фамильным тщеславием и безудержным прославлением достоинства прирожденного джентльмена... все, что другие люди хотели бы скрыть, за что они были бы повешены, если бы это стало известно, - все это эта развращенная душа рассказывала всему свету".
Этот большой толстый увалень сначала был гвардейским офицером. Военная карьера ему не удалась. Затем он попытался добиться известности как опытный донжуан, но для этого он не обладал соответствующей внешностью и не имел денег, так что данный путь тоже совершенно не увенчался успехом и последствиями эксперимента оказались алименты и венерические болезни. Далее он, будучи одним из шотландских пэров, решил стать политиком, членом палаты лордов. Но никто не принимал его всерьез. Когда он наконец обосновался в качестве адвоката в Лондоне, в возрасте 50 лет он выполнял такую работу, которую в других адвокатских конторах выполняет младший клерк или стажер. Однако обо всем этом он пишет без стеснения в своих дневниках, одновременно столь же откровенно порнографических, сколь и слезливо сентиментальных. По странному капризу судьбы эти дневники обнаруживают спустя почти двести лет. И здесь нам открывается совершенно иной облик Джеймса Босвела - филантропа, намного опережавшего свою эпоху, который осмеливался писать сам для себя как самостоятельно мыслящая личность о том, каковы были условия жизни в Лондоне в последние два десятилетия восемнадцатого века.
2
