Крыша вспыхнула, как факел.
Увидев пожар, кто-то забрался на колокольню и ударил в набат. Толпы людей хлынули к месту пожара...
Маленькими сверлящими глазками следил Токмаков за односельчанами, обступившими дом, и тихо командовал телохранителям: "В толпу кинусь, в толпу стрелять не будут. Вы сразу за мной, в другое окно... Встретимся у ручья, в овраге".
Он распахнул окно, бросил гранату и, воспользовавшись паникой, выпрыгнул в палисадник. Там, смешавшись с толпой, юркнул на огороды, обсаженные ветелками.
...Василий прискакал с отрядом, когда уже дом догорал. Председатель Совета с сожалением развел руками: упустили.
- Да кто же собирает для такого дела толпу? - злым, срывающимся голосом заговорил Василий. - Надо было обложить дом, сообщить нам и ждать.
- Толпа-то на пожар поперла. Какой-то дурак в набат ударил.
- Куда они могли уйти?
- Да по низам теперь улепетывают.
Василий разбил отряд на две группы и поскакал в овраг к речушке, наперерез бандитам.
3
После смерти Василисы Захар словно переродился. Очерствело его сердце к людям. Даже к Маше, которую любил, как родную дочь, стал относиться настороженно и придирчиво. И с каждым днем между свекром и снохою росло отчуждение.
Началось с того, что Захар приревновал Машу к ликбезу. Если чуть-чуть задерживалась она в коммуне, встречал ее суровым упреком: "Не учитесь там, видать, а шашнями займаетесь". Маша отмалчивалась или просила: "Опомнись, батя, что ты говоришь!" А внутренне досадовала на незаслуженные упреки свекра. Уходила с Любочкой в горницу и там втихомолку оплакивала свою судьбу.
Однажды после занятий она зашла к своим повидаться с матерью и сестрой, да и засиделась.
Захар встретил ее лютым взглядом:
- Больше туда не пойдешь. Хватит! Бабе дома надо управляться, а не в грамотеи лезть! Мишатка на улицу убег, а Любка орет, опухла.
- Да ты-то что же, батя, - впервые осмелилась она оговориться. Ты-то мог взять Любочку на руки!
- Вижу олесинскую породу! Кто бы их поил, да кормил, да еще детей нянчил, а они шашнями... - И не договорил. Понял, что перехватил лишку, да уж поздно: вылетело слово - не поймаешь.
Маша отшатнулась от него, словно он ударил ее по лицу. Несколько мгновений она молча смотрела на него умоляющими глазами, не веря тому, что услышала. А он, уже тише, заключил:
- Мишатка лоботряс растет... Шесть лет уж малому!
Нет, не ослышалась! Почти не видя ничего от слез, она собрала в узел свое барахлишко, укутала Любашу в одеяльце.
Мишатка влетел в избу разгоряченный:
- Маманька! Я в лапту играл! - И сразу осекся, увидев плачущую мать с узлом в руках. Он и раньше видел, как дед обижает мать, а тут сразу все понял.
- Давай я понесу узел, маманька.
Захар опешил от решительности снохи. Он сидел на лавке в переднем углу, наблюдал за ее сборами и не мог ничего придумать, чем бы оправдаться перед нею. Он сам внутренне удивлялся, откуда у него взялась такая грубость и жестокость, но ничего не мог с собой поделать. Сознание того, что остается теперь совсем один, еще больше подхлестывало самолюбие - он дико повел глазами и прорычал, задыхаясь от злости:
- Уйдешь - прокляну, - и одеревенело застыл.
Маша остановилась у дверей, перекрестилась на образа:
- Прости, батя... я чиста, как перед богом, а попречный хлеб мне не нужен, сама заработаю. Спасибо за все, прощай. - И толкнула дверь.
В коммуне Андрей Филатов велел бабам освободить от конторских столов ревякинскую квартиру, отмыть как следует полы и вселить туда Машу с детьми.
Ждали, что не выдержит Захар одиночества, придет в коммуну или уедет в Пады к дочери Насте, но не тут-то было.
Однажды, уже перед севом, Ефим Олесин принес в коммуну неожиданную новость: Захар женился. Зашла к нему перед пасхой сестра соседа бобылка Маланья - подсобить убраться к празднику, да так и осталась.
Маша перекрестилась от радости: душа освободилась от сознания вины перед ним, от жалости к нему, одинокому.
Ефим запряг лошадь, перевез от Захара оставшиеся Машины вещи, пожелал Захару счастливо жить-быть.
Маша увидела Захара с Маланьей только на севе, в поле. Коммуна отрезала Захару положенный участок земли на краю общего поля - Андрей Филатов все еще не терял надежды на его возвращение в коммуну. Захар проехал мимо коммунаров, молча подняв шапку. Аграфена не выдержала, бросила вслед упрек: "Кралю завел и знаться не хочет!"
Захар даже не оглянулся.
4
Иван Кульков бежал с фронта еще летом, когда косили сено. Обросший, вонючий, нагрянул домой ночью, перепугал Настю так, что и не рада была его ласкам. А на заре разбудил ее и приказал:
- Обо мне никому ни слова. Я ведь дезертир!
- Батюшки! - всплеснула руками Настя. - Окаянный ты анчутка! Что же ты делаешь-то! Расстреляют тебя, а на фронте, глядишь, жив бы остался.
- Нишкни! - замахнулся на жену Кульков. - Стану в лесу прятаться! Жрать будешь носить туда... К муравьиным пням, где мы тальник на кошелки резали.
- Да ведь тебя бандиты к себе затянут в лесу-то. Там и без тебя дезертиров как грибов поганых. Тогда прокляну анчутку, - пообещала Настя.
- Мне ни красные, ни зеленые не нужны, - насупившись, отрезал Кульков. - Мне нужен дом да ты в ём и ничего больше. Пойдем, проводишь за реку. Лопатку понесешь, мне неудобно. Я с топором пойду.
- Это зачем же лопатку-то? - уже мягче спросила Настя.
- Землянку вырою с накатом. Греться ко мне будешь ходить, осклабился он и озорно схватил за плечо.
- Могилу себе выроешь, Ванька, попомни мое слово. Поди лучше признайся да вернись в войско. Мол, соскучился по бабе, повидался, а теперь сам пришел.
- Ну, хватит, Настёнка, скулить-то. Сам знаю, что делаю. Пойдем. Все образуется.
Три дня, прячась в кустах при малейшем шорохе, Иван копал землянку. Для наката нужно было найти дубочков. Иван углубился в лес и наткнулся на дозор бандитов.
- Эй, старик! - крикнул Ивану дозорный. - Ты чего тут?
Иван обрадовался, что его приняли за старика, сгорбился нарочно и, изменив голос, прохрипел:
- Дубочков на погребок хочу срубить.
- Проваливай, а то кол вобьем... Люди, как мухи, мрут с голоду, а он: "Погребок"! Неси барана - сами тебе нарубим.
Ивану показался голос знакомым. Знать, падовские все тут. Он торопливо закостылял назад.
Нарубил молодых осинок, покрыл кое-как яму. Листвой и дерном застелил землю так аккуратно, что вблизи не заметишь ни лаза, ни вскопанной земли. На это он был мастер. На дно ямы насыпал сухой листвы, постелил рядно.
Настя приносила ему еду через день. Сколько ни уговаривал он ее влезть в яму, посмотреть, как там хорошо, - она осталась неумолимой. Грустно смотрела на бородатого человека, ставшего ей совсем-совсем чужим...
Он замечал ее тоску, придирался:
- Небось хахаля нашла! Через два дня стала ходить. С голоду уморить хочешь?
- За мной уж и так следят. Куда, говорят, ты так часто за речку ходишь? Соню, говорю, хожу проведывать. Она ведь за Карася замуж вышла. Слыхал?
- Да ну?
- Вот те и ну. В лесу теперь живут, на кордоне.
- Видалась ты с ней?
- Приходила раз... Зимой еще. Напились мы с ней от горюшка... От тебя еще и писем не было.
- Ну и что она?
- Молчит и пьет. Пьет и молчит. Только и сказала: все равно пропащая - уж лучше с одним. А к тебе, говорит, буду заходить и, коль что Карась плохого задумает против твоих родных, предупреждать буду.
- Не лезь в эти дела, - буркнул Иван, дожевывая грудку каши. Нечего с ней путаться, коль пропащая. Слышишь?
- Слышу, да не слухаюсь. Она страдалица, а не пропащая.
Иван молча погрозил кулаком, собрал узелок и опустил в яму.
- Ну, иди. А то вот сучки трещат... Не заметил бы кто.
Кое-когда, не предупредив Настю, он являлся ночью домой. Обходил все свои постройки, чуланчики, проверял тайники; Настя ходила за ним, как тень, освещая свечкой ему дорогу. О, как она ненавидела его и... жалела! Когда он уходил, она долго и безутешно рыдала, кусая подушку, но выхода не видела из своей пустой, никому не нужной жизни.
Так длилось до уборки.
Однажды Настя принесла ему буханку хлеба и сердито сказала:
- Вот на неделю. В поле уезжаю. Как хочешь тут. Если б ты не в бегах был, мне как красноармейской семье Совет помощь оказал бы, а теперь наймаю. Кубышку твою открыла.
- Ы-ы... - простонал Иван, закачавшись всем телом, словно его кто ударил под сердце.
- Сам косить пойду. Не наймай, - вскочил он с земли.
- А вчера из сельсовета агент заезжал. Про тебя спрашивал. Бумажка пришла из Тамбова. Тебе не косить идти надо, а с повинной в Совет.
Иван дернул себя за бороду, скрючился, застонал.
Настя повернулась и пошла прочь, не попрощавшись.
А через день утром в поле прибежал подпасок Кирюха Тычков.
- Настёнка! Ивана твово бык задавил!
Настя так и осела на сноп.
- Мы погнали к мелколесью, там сейчас травы-то больше. Слышим, бык взревел страшно. Подбегли, а он провалился в землянку. Оттуля, из низу, человек пищит придавленный. Спал, знать, не слыхал. Мы быка подважили кое-как бревном, выручили, а человек-то уж помер. Ему бык ногами грудь и живот раздавил. Вынули, глядим - старик, а вгляделись - Иван твой.
