Но ведь слова же ничего не значат, если мы не придаем им значения! А мы придаем (им) громадное (значение), несомненно – большее, чем они говорят. И из-за этого мучишься – мучишься Бог знает сколько дней! С 20/6 февраля (?), когда Лида сказала свои первые слова, которые перевернули всё…
А теперь – еще когда я ее увижу?!
1/14 марта, четверг
Уже вторая неделя как хожу на службу… Дни идут-идут, быстро мелькают. Мне даже нравится эта постоянная перемена часов дежурств. Ведь так у меня есть свободные утра, дни и вечера. А за трехверстное гулянье каждый день, за звездный путь по вечерам, когда идешь на ночное дежурство, я прощаю моей службе эти полубессонные ночи.
Вторую неделю только я служу – и уже меня перевели в другую смену. Сегодня заходил экспедитор Булдаков334 в наше дежурство – постоял, поговорил. Спрашивает:
– Где лучше – здесь или у нас?
Я ответила уклончиво:
– Соседей (соседок) много!..
Сказала, что еще не привыкла здесь…
Но тут мне меньше нравится. Больше женщин. Странно, что мне – я страшно теряюсь и не люблю быть в мужском обществе – это не нравится. Но есть какой-то особый оттенок в них (женщинах-сотрудницах) – не во всех, но во многих, – который я бы назвала мещанством. Это какое-то – неуловимое осязательно – смешение претензий с отсутствием самоценности. Какое-то жеманничество, кокетство низшего разбора…
– Та смена какая-то неудачная. Телеграфисты там невыдержанные… – сказала Картиковская, когда я у нее была…
Правда, Губин и Иван Агапыч – есть такой всезнающий, бойкий, смешной, но работящий мальчишка там, фамилии не знаю – грубы, и шалят, и шутят грубовато, но зато – от души. Эта грубость ведь у них в крови, выработанная целым рядом поколений. Но в них есть что-то самобытное…
И оно особенно ярко – в Булдакове. Деловой, положительный, спокойный, кряжистый – я бы сказала, какой-то весь прочный. И в нем уже отсутствует грубость и не замечается еще любезности. Он просто ответит, если вы спросите что-нибудь, даже сам предложит помочь, когда видит ваше затруднение, но торопливой предупредительности в нем нет. И он хорош этим. Он такой, что внушает доверие, чувствуется, что на него можно положиться…
Ну да: Денисов и Столбов там – противные насмешники. Но Харин – с его хорошими карими глазами и пышной шевелюрой над некрасивым, но оригинальных очертаний лицом – простой, милый и приветливый… А Смирнов – веселый балагур, тоже – без всяких отталкивающих выходок. И Мальцев – сдержан, и скромен, и снисходителен ко всем, хоть к себе – строг и осмотрителен. А Роман Романыч – такого свойства, что к нему я не стеснялась подойти за всяким пустяком в телеграмме…
Правда, что там мне не нравились Емшанова (Жегалова) и телефонистка, зато Варя Третьякова относилась ко мне нежно и ласково, как и полагается старым знакомым, а Тася – такая милая, прелесть!
И Паша с Лизой – тоже хорошие, а Слаутина – бледненькая девочка, работающая на двух аппаратах, очень интересовала меня…
Ну а здесь?.. Краснопёрова – типичная мещанка. Шеферер – знаменитая Людмила Ивановна – вертиголовая, бесцеремонная искательница приключений. Анна Ивановна – что-то простое. Рассмотреть не успела – как и двух еще девочек… Емельянову тоже еще не знаю. Вижу только, что Гаврилов – очень чисто, даже щёгольски одетый молодой человек в гимнастерке (цвета) хаки, не обладающий красотой, – сильно ей симпатизирует.
Есть еще Ольга Васильевна Кошкарева – уже немолодая, широколицая, в молодости, вероятно, интересная, хохотуша и любительница поговорить, к которой я прицепилась, чтобы не быть внешне одинокой…
Мужчин совершенно не знаю еще – за исключением бывающих постоянно днем заведующего Даньщина, делопроизводителя – режиссера (в железнодорожном клубе) Холуева, и еще какого-то блондина, ведающего списками ведомостей, распоряжений, инвентаря, расписок в получении денег и прочее, и экспедитора этой смены – Виталия Гавриловича Кощеева.
Только на нем и можно пока остановиться подольше. Ко мне он очень хорошо отнесся в первое дежурство в этой смене. Объяснил, что надо сделать в телеграммах, которые печатаю, почитал-подиктовал целую кучу их, занял разговором, так что я легко просидела половину ночи. Он откровенно рассказал, что не переносит Людмилы Ивановны (Шеферер), так как она из дежурства делает чуть ли не пляс, во всяком случае – хохочет, визжит, и кричит, и мешает остальным – и спать, и работать; что он уж жаловался на нее в Комитет, и ей строго выговаривали; что это – еще цветочки ее поведения, на которые я смотрела, вытаращив глаза…
А состояло оно в следующем: входит толстуха Людмила Ивановна, а за ней – с корзинками, картонками, сумками – высокий прапорщик. Погодя – солдат.
– Что нужно?
– А вот – у меня товарищ здесь…
Кощееву не оставалось ничего больше, как протянуть: «А– а!..» – разведя руками, что он в совершенстве и выполнил.
Затем прапорщик садится к (пишущей) машинке – на место Людмилы Ивановны, которая, потыкав с минуту указательными пальцами той и другой руки, быстро вскакивает, приглашая его (прапорщика) сесть, – и (тот) тоже тычет указательными пальцами, выбивая что-то – вероятно, на память белокурой Людмиле Ивановне, с ее кружевами на черном шерстяном лифе…
Всё это производит на Кощеева удивительное обаятельное действие, и он очень тихо – с тем, однако, расчетом, чтобы сидящий за машинкой субъект понял, – говорит (как бы про себя):
– Не понимаю, для чего портить машинку и бланки? Когда работы нет – машинку совершенно не к чему разбивать!.. Потом (Кощеев) опять подсел ко мне и рассказывал – об уроках, о театре, о железнодорожном клубе…
И вот интересно: Холуев звал меня в клуб – смотреть его постановку, это понятно. Прозоров звал – танцевать, шел туда с удовольствием. А Кощеев говорит:
– Был раза два, но мне там не нравится…
– Что же именно?
– Да всё!
– Вы строги в требованиях?
– Нет!.. Может быть, я такой уж дикий человек, но… Нет!.. Мне там не нравится. Был я как-то у товарища, посидели хорошо, поговорили по душам, настроение такое было… Потом в клуб он позвал. Прихожу, пьеса уже кончилась. Танцуют. Девицы там всех сортов… Какие – «знает только ночка темная». А против двери – на виду – сидит комиссар, знаете? Наш комиссар…
– Не знаю…
– Ну… А впрочем – я вам сейчас покажу… – приносит книгу, где лиловым карандашом безграмотно подписано что-то.
– Это еще ничего не доказывает, говоря вообще. Но для настоящего случая характерно? – спрашиваю.
– Да. Так вот: сидит, а рядом с ним – девица, и она поглаживает его по рукаву…
6/19 марта, вторник
– …Нет!.. Мне не нравится… Впрочем, вы все-таки сходите…
– Для знакомства? – вполголоса ошибаюсь я в слове.
– Как вы сказали, я не расслышал?
– Я спрашиваю: для ознакомления?
– Да, конечно. А то мне послышалось: «для знакомства»…
Потом, в следующее дежурство, дела проходили так: Ольга Васильевна (Кошкарева) сидела рядом со мной на аппарате, работы у нее было много, и Виталий Гаврилович (Кощеев) приходил к ней – «помочь». Передавал за нее телеграммы, убавлял и уносил из стопки, предназначенной для передачи. И Ольга Васильевна удивлялась:
– Что это Кощеев меня сегодня как удивляет – ухаживает целый день! Помог, папиросой угостил – никогда не бывало такого. И что это с ним сделалось? Право, по головке погладить хочется…
– Ольга Васильевна! – смеюсь я. – Человек ухаживает за вами, а вы недовольны!
– Да нет, я довольна – вон сколько помог, а только не понимаю – почему? Настроение у него, что ли, изменилось? Ведь он меня не любил…
– Ну, от любви до ненависти – один шаг, – вставляю (я).
– …Или уж, – продолжает она, не обращая никакого внимания на мои слова, – потому, что соседка у меня больно хороша?.. Вернее, потому, что – по соседству с вами?..
Мне смешно…
Потом я сижу – долго и внимательно работаю. А он (Кощеев) ходит – взад и вперед. Выходит как-то из (телефонной) будочки, (и), пользуясь на мгновение периферическим зрением, вижу, что внимательно вбок смотрит – на меня. Но я погружена в работу. А Ольга Васильевна глубокозначительным тоном произносит:
– Ого, как он на вас посмотрел!..
Каждый день случается что-нибудь. В новое дежурство было такое происшествие: Наумов – он теперь ко мне с разговорами начинает подсаживаться – сделал такие два бланка, что Л. П. Картиковская заставила его самого диктовать. Но зараз обеим – мне и Ольге Васильевне – диктовать невозможно, и Наумов, бесцеремонно оставив Ольгу Васильевну, взял стул – чтобы сесть от меня направо. А Виталий Гаврилович (Кощеев) со своего места предлагает:
– Давайте я подиктую!..
