Военный такт Перикла высказался здесь на деле. Афиняне видели себя недоступными в своих укрепленных стенах и терпеливо смотрели на опустошение их страны, так как все вдвое и втрое вымещалось на неприятеле. И если во время заключения в стенах они роптали был на мнимую робость Перикла, то под конец первого год войны все признали правильность его тактики и почтил его поручением произнести обычное тогда надгробное слово при торжественном погребении воинов, павших поле битвы в течение минувшего года. Таким образом, когда следующей весной Архидам снова вторгнулся Аттику и стал опустошать ее восточные пределы, потому, что местности, опустошенные в предыдущем году, остались невозделанными, то народ охотнее заключился городские стены, полагаясь вполне на своего предводителя. И действительно, город доставлял хорошее убежище и с моря получал необходимые припасы. При таких обстоятельствах неприятель не мог долго оставаться в разоренной стране.
Правда, Архидам пробыл в Аттике всего только несколько дней, но над Афинами разразилось новое бедствие, которое было вне всякого человеческого расчета. Страшная моровая язва, начало которой нужно полагать в Эфиопии, уже долгое время похищала громадные массы людей в Египте, в Азии и на греческих островах, именно – на Лемносе. Теперь вдруг, к всеобщему ужасу, в Пирее появились первые признаки этой заразной болезни. Прошло немного времени – и она уже распространилась страшным образом и в верхнем городе, в самих Афинах. Нигде зараза не обнаруживалась с такой силой, как тут. Здесь, в густой массе народа скученной в стенах, теснившейся в небольших домиках, в мрачных, душных хижинах или же толпившейся просто под открытым небом, среди забот и тревоги, она нашла самую удобную и обильную пищу, так что люди мерли как мухи. Фукидид, историк Пелопоннесской войны, сам подвергшийся болезни, сообщает о ней следующие известия. «Год, в котором появилась чума, был одним из самых здоровых по отношению к другим болезням; если же кто хворал до этого времени каким-нибудь недугом, то он переходил в заразу. Остальные подвергались ей внезапно, без всякого повода, чувствуя вначале сильный жар в голове, сопровождаемый чрезвычайной краснотой и воспалением в глазах, причем внутри гортань и язык были подернуты кровью. Затем вскоре появлялось сильное чиханье и охриплость, потом стеснение в груди и жестокий кашель. Дойдя до желудка, болезнь переворачивала его и за этим следовало отделение желчи при сильной боли. Большинство подвергалось при этом тошноте, сопровождаемой жестокими судорогами, которые у одних скоро прекращались, у других были продолжительны. В теле снаружи не чувствовали особенного жара; на вид оно не было бледно, а скорее имело красноватый и темно-синий оттенок и было усеяно прыщами и желваками. Но внутри жар был так велик, что больные не могли терпеть на теле даже самой легкой и тонкой одежды, хотели оставаться совершенно нагими и готовы были бросаться в холодную воду. Из людей, за которыми не было никакого присмотра и ухода, многие вследствие неутолимой жажды действительно бросались в колодцы. Наконец их мучило постоянное беспокойство и бессонница. Пока болезнь усиливалась, тело не упадало заметно, но против ожидания выдерживало все припадки ее так, что большая часть имела еще довольно сил, умирала на седьмой или девятый день от внутреннего жара. Если же больные переживали этот срок, то болезнь переходила в нижнюю часть тела, причиняла страшный вред и жестокий понос. Это изнуряло большую часть больных до того, что они умирали. Таким образом, болезнь проходила от головы по всему телу; и если кто-нибудь выдерживал самые сильные припадки ее, она обнаруживалась на оконечностях тела, поражая руки и ноги. Многие отделывались потерей этих членов, другие теряли глаза; иные совершенно утрачивали память».
Зараза произвела страшное опустошение. Никакие врачебные средства не помогали. Знаменитый врач Иппократ из Коса, живший тогда в Афинах и исследовавший болезнь, думал подать некоторую помощь тем, что очищал огнем атмосферу; он заметил, что кузнецы менее всех подвергались болезни. Врачи умирали всего более, так как им всего более приходилось быть в соприкосновении с больными, и язва была в высшей степени заразна. Затем умирало много людей по недостатку ухода; иные, впрочем, умирали, несмотря на самые заботливые попечения. Болезнь поражала всех без различия – сильных и слабых, старых и молодых. Народ искал убежища и помощи у богов; но все молитвы в храмах, оракулы и другие средства были бесполезны; храмы были наполнены трупами искавших защиты; на улицах и площадях мертвые лежали один на другом; умирающие валялись на улицах и около колодцев. Исчезло всякое мужество, всякая надежда; люди стали равнодушны ко всему, что было священно и составляло долг. Добрые порядки и обычаи, соблюдавшиеся в другое время при погребении, более неуважались; каждый хоронил своих покойников, как мог. Многие бросали трупы своих родственников на чужие костры и спешили прочь.
Афины от этой язвы потеряли цвет своих граждан; но гораздо большим и худшим уроном была нравственная порча, развившаяся в течение этого скорбного времени. Все узы семейства и гражданского порядка были расторгнуты. Страх перед законом и чувство чести и долга погибли; благоговение к богам исчезло; все видели, что богобоязненным было так же мало пощады, как и дурным. Одни впадали в тупое равнодушие или мрачное озлобление; другие с необузданным пылом предавались чрезмерным удовольствиям, потому что никто не знал, будет ли он жив завтра. Порок царствовал свободно, преступление перестало страшиться, так как никто не обращал внимания на дела другого; наказание грозило в неизвестном будущем, до которого, быть может, и не доживешь.
Среди этого наплыва бедствий Перикл не потерял своего спокойствия, хотя горе сограждан глубоко поражало его сердце, хотя народ, подстрекаемый голосами его политических противников, обвинял и порицал его как виновника бедствий. Ведь он мучил народ в узких стенах – он деспот, которому язва и бедствие войны были с руки, чтобы тем полнее осуществить свои властолюбивые планы; на нем лежит, так говорили многие, вина Алкмеонидов, за которую теперь должен платиться весь народ. Чтобы занять войско вне государства и счастливыми военными предприятиями ободрить народ, Перикл повел флот из 150 трирем к Пелопоннесу, и на этом пути опустошил богатые земли Тризины и Эрмионы, осадил Епидавр, но не овладел им, взял в Лаконии Празии, которые должны были сделаться твердым пунктом для наступательных действий против спартанцев. Временем его отсутствия воспользовались его враги – Клеон, Симмий и Лакратид, чтобы возбудить народ против него. Вопреки распоряжению Перикла они созывали народные собрания и отправили даже послов в Спарту для переговоров о мире. Когда Перикл возвратился, его заставили созвать народное собрание и защищать себя и свою политику.
Никогда Перикл не обнаруживал столько достоинства и величия, как в речи, которую в этот раз он держал к народу, возбужденному против него. «Ваше негодование против меня, – говорил он, – не неожиданно для меня, и я созвал это собрание для того, чтобы доказать вам несправедливость ваших упреков и ваше малодушие в несчастье. Я держусь того убеждения, что общее благосостояние государства для каждого отдельного гражданина гораздо полезнее, чем то состояние, когда дела каждого идут еще хорошо, но государство в целом уже несчастливо. Поэтому каждый обязан защищать общество всеми силами и не упускать из виду общественного благосостояния, как это делаете ныне вы вследствие заботы о ваших домашних затруднениях, – не приходить в озлобление как против меня за то, что я довел дело до войны, так и против самих себя за то, что вы поддерживали меня в этом. И это негодование вы обнаруживаете против меня, человека, который думает, что не уступит никому другому в понимании потребностей государства и в искусстве удовлетворить им; человека, который любит свое отечество и стоит выше всякой страсти к деньгам. Конечно, кто мог бы выбирать свободно, тот был бы глупцом, если бы предпринял войну без всякого основания. Но если неизбежно одно из двух – или, уступив, покориться сосуду, или отстоять себя в борьбе, то, без сомнения, тот, кто боится опасности, более достоин порицания, нежели тот, кто смело смотрит ей в глаза. Я, со своей стороны, и теперь настроен так же, как и прежде, и не отступаю от своих правил, но вы изменяете свой образ мыслей, колеблясь то в ту, то в другую сторону, и как легко вас можно было уговорить в то время, когда все обстояло благополучно, так скоро вы раскаиваетесь теперь, когда вас застигла невзгода. Каждая внезапная и неожиданная неудача повергает вас в малодушие. То же самое было у вас и с заразой. И, однако, вы, как члены великого государства, воспитанные на высоких началах, должны были решиться встретить величайшие неудачи и поддержать свое достоинство, вы должны были великодушно перенести личные страдания и трудиться для общего блага всего государства. Что посылают боги, то нужно нести терпеливо, потому что того нельзя изменить, а что идет от врага, тому нужно противостоять мужественно. Что касается опасностей войны, то вам нет причин падать духом. Вам принадлежит обширное море со всеми берегами и гаванями; никакой царь, ни один народ на земле не имеет достаточно силы, чтобы противостоять вашему флоту. Что же в сравнении с этим ваши именьица на земле и хозяйственные строения, об опустошении которых вы так скорбите? Если вы будете счастливы в борьбе за свою независимость, то вы опять получите все. Прежде всего, мы должны заботиться о том, чтобы быть не хуже своих отцов, которые с трудом и усилиями сделали великим наше государство и доставили ему господство; позор был бы для нас, если бы мы желали выпустить из рук это господство. Нет, выступим против врага не только с возвышенным мужеством, но и с презрением, потому что на нашей стороне наряду с материальной силой умственное превосходство. Наш город трудами и подвигами, исполненными самоотвержения, добыл себе славу, которая разливает сияние на все народы земли; неужели же мы легкомысленно, без борьбы должны снова уступить ее? Нет, не вступайте ни в какие переговоры с лакедемонянами, не обращайте внимания на то, что вам тяжело вследствие настоящих страданий; подумайте о том, что тот всегда будет сильнее, кто в несчастии менее всего падал духом».
