Воровскую идею поддерживают и пропагандируют не только воры, но и наиболее опытные, бывалые, знающие жизнь арестанты. Их почтительно называют в уголовном и лагерном мире бродягами, босяками, каторжанами, а также — идейными.
Идейный — это преступник, который чтит, уважает законы воровского мира, следует им по убеждению, ратует за воровскую идею.
Не случайно именно в колониях строгого режима, а ещё более — в колониях особого режима, где находятся осуждённые, не раз побывавшие в местах лишения свободы, обстановка более спокойная, люди относятся друг к другу с большим пониманием, меньше беспредела. Колонии же общего режима, где собраны осуждённые, впервые отбывающие наказание, называют обычно «филиалом дурдома», так как там в меньшей степени распространены воровские понятия и идея.
7. Воры борются за чистоту своих рядов. Ведь нет людей абсолютно безгрешных. Так же и среди законных воров встречаются недостойные люди, которые проникли в ряды элиты уголовного мира при помощи обмана и лицемерия, или уже после «коронования» постепенно их развратила большая власть, и они в первую очередь стали заботиться о собственной «кишке», забыв об интересах братства.
Таких людей жестоко наказывают другие воры. Они устраивают провинившемуся «правилку». Если вина его не слишком велика, такому вору просто «дают по ушам», то есть лишают воровского звания. Если же этот человек серьёзно «замазался», притеснял арестантов, разворовывал «общак» и т. д. — с него спросят как с гада, то есть убьют (обычно таких гадов режут). То же самое случится, если вор «ссучился»: стал помогать «Ментам», предал своих собратьев.
Противостояние «чёрных» («идейных» уголовников) и «красных» (арестантов, помогающих администрации) с каждым годом всё обострялось. В этом противостоянии основная масса осуждённых, занимая в целом нейтральную позицию, склонялась всё же на сторону «чёрных», «правильных бродяг», «босяков». За активистами прочно укрепилось привычное гулаговское определение — «суки».
Что касается медленного, но уверенного реванша «воров», он бросался в глаза не сразу. Некоторые арестанты, а уж тем более большинство сотрудников считали, что «воровские законы» уходят в небытие, становятся достоянием прошлого.
На самом же деле просто «воровское братство» стало действовать значительно продуманнее и «техничнее». Теперь «законники» и их ставленники реже говорили о «воровском законе». Зато всё чаще вспоминались «арестантские традиции», «лагерные законы и понятия», «правила», которых обязан придерживаться каждый «правильный пацан», «сиделец»… Хранителями, блюстителями этих традиций и правил были, конечно же, «воры» и окружающая их «братва».
Надо отдать должное: «воровское братство» действительно по-своему стремилось поддерживать в «зонах» порядок, спокойствие и соблюдение норм общежития. Нередко верша при этом «суд правый и скорый». В том числе защищая «мужика» от беспредела не в меру зарвавшихся «блатных». «Вор» всегда оказывался в роли «последней инстанции», «гаранта справедливости». И старался это звание оправдывать.
Конечно, нет смысла рисовать обобщённый образ «вора». «Законники», уголовные «авторитеты», «козырные фраера», «стремящиеся» — всегда конкретные люди. Нередко за громкими словами о справедливости и арестантских традициях кроется желание «выщемить» себе побольше благ за чужой счёт, болезненная жажда власти, травля неугодных арестантов…
Но глубоко неправы те исследователи, которые в стремлении «развенчать» «воровское братство» любыми способами пытаются просто облить его грязью, отказывая «законникам» в положительных качествах и сваливая на них все смертные грехи — подлость, коварство, звериную жестокость, жадность и пр. Конечно, можно найти немало подобных примеров. Однако, если бы дело обстояло именно так и элита преступного мира представляла собой просто сборище отпетых негодяев, которые не разбирают средств в стремлении эксплуатировать безропотных арестантов, — не было бы никакого разумного объяснения той необыкновенной живучести и «воровских законов», и законов «арестантских», и авторитета «воровского движения»… Авторитет этот и живучесть основаны на продуманной, разумной стратегии и тактике «воровского мира». На идее «воровской справедливости», которая устанавливает порядок в мире, где власть создаёт для человека невыносимые условия существования, унижает его достоинство, относится к нему с пренебрежением и презрением. «Воровской закон» — это разумная, хотя и жестокая альтернатива официальному беспредельному беззаконию.
Преступность и её лидеры — всего лишь тень, болезненное дыхание агонизирующего общества. И лечить в первую очередь необходимо само общество.
Гроссмейстерская партия «Черкаса»
Несмотря на всю стойкость и волевые качества лидеров «воровского ордена», «законники» вынуждены были считаться с невесёлыми реалиями, сложившимися в местах лишения свободы. «Ментовскому беспределу» и невиданному «прессу» необходимо было что-то противопоставить, чтобы «братство» «воров в законе» не только удержало, но и укрепило власть и в «зонах», и на воле.
Идеологом таких перемен стал «вор в законе» Черкас, в миру Анатолий Павлович Черкасов. Черкас принадлежал к новому поколению «законных воров», многие из которых прошли обряд «крещения» в начале 60-х во Владимирской тюрьме строгого режима. С конца 50-х годов Владимирка считалась одной из самых страшных тюрем Советского Союза: она была предназначена для особо опасных рецидивистов (позже сюда же стали бросать и диссидентов, к примеру, Владимира Буковского).
«Вором» Черкас стал в довольно зрелом возрасте. И уже при «коронации» заведомо нарушил «кодекс чести» «законника». Он скрыл, что во время Великой Отечественной был награждён за храбрость и мужество двумя орденами Славы. Разумеется, для «вора» это — несмываемое пятно в биографии…
Анатолий Черкасов предложил внести несколько серьёзных изменений в «воровские законы». Прежде всего, отменить обязательное правило, согласно которому «честный вор» обязан был долго не задерживаться на свободе и раз в несколько лет «чалиться» «за колючкой» (настоящий «законник» также и умереть должен был не где-нибудь, а на тюремных нарах).
Однако в условиях, когда места лишения свободы стали представлять для «воров» особую опасность, когда велика была вероятность слишком надолго там задержаться, а то и вовсе не вернуться живым, — в таких условиях требование идти самому на заклание к «ментам» было равносильно самоубийству. Наоборот, заявлял Черкас, необходимо сохранить «цвет» «воровского братства», чтобы укреплять влияние «законников» в уголовном сообществе. И, конечно, в местах лишения свободы. Но в «зонах» разумнее проводить свою политику преимущественно через «положенцев» и «смотрящих» — доверенных лиц «воровского мира» из числа особо авторитетных «жуликов» (самая высокая «масть» в преступном мире, следующая сразу за «вором»; к середине 70-х их стали называть также «козырными фраерами»).
Отсюда вытекало следующее предложение Черкаса. Поскольку власти ужесточили карательную политику в отношении уголовников, он предложил в основном «бомбить» тех «клиентов», которые не станут обращаться за помощью в правоохранительные органы. То есть тех, у кого, как говорится, рыльце в пушку — прежде всего подпольных предпринимателей-«цеховиков», наркодельцов и даже сутенёров (любопытно, что самим «ворам» считалось «западло» зарабатывать деньги на торговле услугами «жриц любви»). При этом соблюдая «справедливость», то есть не доводя людей до отчаяния, когда они могут кинуться искать защиты у милиции, несмотря на угрозу собственной свободе. Другими словами, «идеолог» предлагал заниматься обыкновенным рэкетом, заставляя новоявленных «корейко» делиться «по-честному» неправедно нажитым добром.
Наконец, особую значимость в новых условиях приобретало третье предложение Черкаса. Раз «менты» пытаются сломить «воров» при помощи подписок, требуя письменного отказа от преступной деятельности, применяя для этого физическое воздействие и стремясь раздавить непокорных, — разумнее всего идти им навстречу и давать такие подписки! Ведь ещё в старом «законе» существовала норма о том, что слово, данное «фраеру» или «менту», ничего не стоит! «Законник» даже освобождался от чувства благодарности к какому-нибудь «штемпу», пусть тот и оказал ему важную услугу (вплоть до спасения жизни). Здесь вступала в действие «элитная мораль», характерная для самых разных этапов человеческой истории: рабовладелец — раб, рыцарь — мужлан, помещик — крепостной… Но наиболее ярко эта норма закрепилась в фашистском учении о «сверхчеловеке» (Uebermensch) и «недочеловеке» (Untermensch). Нормы морали обязательны для «сверхчеловека» лишь тогда, когда они касаются другого «сверхчеловека». «Недочеловек» выпадает из этого круга. Так и «вор в законе»: никакая «подписка» не может уронить его звания, если она дана «менту» под угрозой насилия.
