Из богов во Второй оргии властвуют Посейдон, Арес и Афродита. "Пенорожденная" пронизывает своими отражениями едва ли не все остановки этой оргии, кроме Тринакии. Она поочередно отражается в семи поющих нимфах, или водяных духах: первая из них — Цирцея (Кирка) с острова Эя, что "пела, сидя за широкой, прекрасной <…> тканью" (10,222). Она отображает Афродиту, а не Гекату, как утверждают иные комментаторы. Геката никогда не поет и не ткет; она скорее разрывает одежды; Цирцея же, ткущая и созидающая, прекрасна и одновременно опасна. Она с легкостью пробуждает в людях дикие инстинкты, очаровывает и превращает людей в животных — львов, волков, свиней (10,212). Товарищи Одиссея становятся свиньями. Он же, словно второй Арес, мечом принуждает ее вернуть им человеческий облик (10,321 ел.). Одиссея Гермес заблаговременно и тайно снабдил волшебным растением моли (10,277–306), которое напоминает подавляющий половое возбуждение латук в "Золотом осле" и разбавленный сок аконита в Элевсиниях. Перед спуском героя в Гадес Цирцея является как богиня Натура, "ткущая" животно-растительный покров земли (10,221 ел.). После путешествия в Гадес (11) она для Одиссея водительница в сценах Второй оргии, но не в Третьей. Сходную службу служат Ахиллесу вещие кони перед выездом на битву у Скамандра, а аргонавтам — прорицатель Финей.
После Цирцеи Афродита в "Одиссее" удваивает свой образ, являясь в двух птицеподобных, поющих сиренах, музах смерти (12,158 ел.). Они сидят на останках тех, кого заманили своим пением. Напевы их сродни по настроению песне об умирающем юноше Лине, чей образ и имя запечатлены в эфемерном голубом цветке льна. Разбуженные Цирцеей животные порывы отринуты, но после этого отнюдь не воцаряется благая тишина, нет, прежде возникает столь же опасное сладостное влечение к смерти. Одиссей уберегает своих спутников от сирен — затыкает им уши воском, а себя велит крепко привязать к мачте. Каков бы ни был духовный смысл этого образа, так или иначе в нем существенна прямизна осанки. И тут нельзя не вспомнить об Аполлоне и Лето, действующих в распрямленном позвоночнике. Учитывая известную и в древности поговорку: "Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты", окружение Одиссея делает его полубогом, родственным гигантам. Полифем и тот уже заявлял: "Нам, циклопам, нет нужды ни в боге Зевсе, ни в прочих ваших блаженных богах; мы породой их всех знаменитей" (9,275 ел.) — Так и лестригоны "не людям подобны", а великанам (10,120). Царь феаков рассказывает о своем народе: "<…> всегда нам открыто являются боги, когда мы, их призывая, богатые им гекатомбы приносим; с нами они пировать без чинов за трапезу садятся; даже когда кто из них и один на пути с феакийским странником встретится — он не скрывается; боги считают всех нас родными, как диких циклопов, как племя гигантов" (7,201–206). И наконец Посейдон говорит о самом Одиссее: "<…> путь свой он совершит без участия свыше, без помощи смертных; морем, на крепком плоту, повстречавши опасного много, в день двадцатый достигнет он берега Схерии тучной, где обитают родные богам феакийцы; и будет ими ему, как бессмертному богу, оказана почесть: в милую землю отцов с кораблем их [отплыть]…" (5,32 ел.) Стать бессмертными — надежда мистов; основу тому закладывала Вторая оргия, тогда как в Третьей ожидался прорыв.
На следующей остановке — упомянутой лишь в пророчестве Кирки-Цирцеи (12,59 ел.) — корабль проходит через "бродящие утесы", которые поминутно сталкиваются. Голуби Афродиты, носящие амброзию Зевсу, — во плоти они летают снизу вверх — помогают корабельщикам определить ритм, в каком сталкиваются утесы, и невредимыми проскочить между ними. Телесно движение утесов соответствует сердцебиению; говоря языком реалий тела, Одиссей — не в пример голубям, служащим Зевсу, — находится на пути сверху вниз. Во время плавания мы ничего об этом не слышим, ибо все внимание устремлено теперь на Харибду (12,236 ел.); меж тем Скилла утаскивает шестерых из оставшихся двенадцати спутников.
Скилла — затаившееся в скальной пещере чудовище с шестью длинными шеями, о шести визжащих, как щенки, головах; вечно голодная, она охотится в море за дельфинами и людьми. Некогда чудовище было девушкой, которую видели Минос и Геракл (12,87 и 230 ел.). Здесь Афррдита-Цирцея является полностью раскрепощенной, здесь она уже не поет, а визжит. Телесно эта Скилла живет в страстной крови.
Едва Скилла остается позади, приближается треугольный остров Тринакия, таящий оккультные возможности двенадцатиспицего "колеса" над сердцем, силы шести неизмеримых чувств, которые, если достаточно культивиро-ванны, ведут в Третьей оргии к ночному созерцанию духовной стороны солнца, или Гелиоса, в Аиде (Гадесе).
Одиссей проспал возможности Тринакии — созерцательный образ во Второй оргии лишь отдаленно угадывается и явлен лишь в Третьей, в собственном дворце на Итаке, — а пока он спал и его спутники совершили кощунство над священными быками, титан Гелиос грозит олимпийским богам: "Если же вами не будет наказано их святотатство, в область Аида сойду я и буду светить для умерших" (12,382 ел.). Именно это и есть цель мистерий в Третьей оргии. Там Гелиос осуществляет свою угрозу.
После молнии, которая разрушает отплывший с Тринакии корабль и убивает последних шестерых спутников, Одиссей попадает в бешеный водоворот Харибды. Дикая смоковница над пропастью спасает его, это — дерево Диониса (12,432 ел.). Морской омут был настолько глубок, что виднелся "черный песок" на дне (12,243). Здесь даже Посейдон утратил свою силу. Мифически неподалеку отсюда — физически, возможно, в Этне — находится кузница Гефеста. Телесно действие происходит в области под диафрагмой, где идет пищеварение. Если провести аналогию, то Ахиллес мистически пробудился там, когда его копье пронзило спину троянца Полидора и вышло над пупком (Ил. 20,407 ел.). Здесь является "колесо" над пупком, которое йога зовет "огненным кругом", или "украшенным драгоценностями"233. Драгоценные камни — песок, который Одиссей увидел на две водоворота.
Харибда — слово не имеет толкования — мистически представляет собой глубочайшую загадку. Вместо нее "Илиада" изображает в XXI песни, как 1) река Скамандр вымывает прах из-под стоп свирепого гневом Ахиллеса, так что он лишь при поддержке Посейдона и Афины выбирается на берег; 2) Аполлон укрывает Гектора от глаз Ахиллеса и тем спасает его; 3) Гера с помощью Гефеста укрощает вспученную реку, заставив кузнеца поджечь прибрежный лес.
"Аргонавтика" изображает в той же роли остров Ареса со Стимфалийскими птицами, отдельными намеками увязывая этот остров с Харибдой. На острове Аретиада обычно совершают жертвоприношения воинственные девы амазонки, которые живут среди племен, дошедших в блуде до полного нравственного упадка и живущих "словно свиньи" (II, 1010 ел.). Народы эти, стало быть, противостоят друг другу и оба живут в дисгармонии с этой сферой.
Если говорить о теле, данные сцены разыгрываются в природном седалище Ареса или там, где бушует огонь Гефеста и духовно может возникнуть яростный гнев, где человеку не обойтись без помощи богов. Когда Одиссей спасся от Харибды, ему понадобилось ровно столько же лет, сколько греки воевали под Троей, чтобы спокойно восстановить у нимфы Калипсо свои силы, и лишь затем он вновь смог действовать.
Еще в прологе "Одиссея" ставит святотатство на Три-накии в центр всего повествования. Близка к этому центру и Харибда, двойная встреча с этим чудовищным водоворотом, по сути, обрамляет тринакийское приключение.
Гёте вводит в пролог своей мистерии "Классическая Вальпургиева ночь", ориентируясь на "Илиаду", "Одиссею" и "Аргонавтику", вполне определенное сражение, в котором римляне бились против римлян 9 августа 49 года до Р.Х. на греческой земле, — сражение при Фарсале. Колдунья Эрихто ("вышедшая из земных глубин") говорит о полководцах в ночь перед битвой: "Никогда никто не уступает власти, взятой силою: насильно завладевши ею, хочется господствовать надменно над соседями тому, кто даже сам собой не властвует. <…> Великому [Помпею. — АЛ.] здесь снилась слава прежних дней, а гордый Цезарь здесь следил внимательно за стрелкою весов судьбы изменчивой. Сегодня снова это все измерится, но знает мир, кому удача выпала. Горят огни сторожевые, красные…" (Фауст, ч. II) Не спящему, а бодрствующему досталась империя.
Духовно "Илиада" помещает в "огненный круг" гнев, "Одиссея" — беспомощность, "Аргонавтика" — жажду войны и власти. Гёте следует "Аргонавтике", воплощая эту жажду в образах Цезаря и Помпея, а затем заставляя своего героя до самой смерти тщетно с нею бороться. Среди страстей, которые старость не гасит, а зачастую, напротив, усиливает, всегда называют скупость, но почти никогда — властолюбие, а ведь оно и на склоне лет может стать ох каким опасным — достаточно вспомнить венецианского дожа Дандоло*, который в 1204 году, девяноста шести лет от роду, участвовал в походе против Византии. В "Фаусте" Гете вслед за пророком Исайей (8:1) представляет эту страсть под видом молодцов по имени Забирай и Хватай-добычу, которых Мефистофель ведет на морской грабеж:
