7. Свидетели, эмигранты, интерпретаторы
Кроме корреспонденции Паке и Форста, едва ли существовали сообщения о российской революции и Гражданской войне, в которых подлинность свидетельств сочеталась бы с позицией объективного и сочувствующего наблюдателя. Вместо этого имелось множество эмоциональных воспоминаний о пережитом вынужденных свидетелей, прежде всего бывших военнопленных и гражданских интернированных лиц или коренных российских и прибалтийских немцев, которым удалось спастись в вихрях Гражданской войны. В общем и целом это сотни тысяч людей, которые в те годы, несмотря на нарушенные транспортные связи, покинули гигантское российское пространство и вернулись «домой в рейх». Одни — после короткой бурной одиссеи, приведший их в глубь Сибири и на берег Тихого океана. Другие были выброшены из буржуазных кварталов или крестьянских поселений, в которых они и их семьи жили десятки или сотни лет и которые им теперь пришлось с тяжелым или легким сердцем оставить. Сколько судеб, столько и историй. Понятно, что этим возвращенцам было что рассказать. Их повествования — разумеется, субъективные и «односторонние» — в значительной степени заполняли трех-, четырехлетний пробел, возникший из-за отсутствия регулярных известий и сообщений прессы.
В растущем количестве появлялись свидетельства очевидцев и воспоминания непосредственных противников или жертв большевиков, которым удалось бежать в Германию из областей, где свирепствовали террор и гражданская война. Некоторые эмигранты стремились не только обвинять, но и — подобно любой прежней оппозиции — продолжать борьбу в эмиграции. Другие хотели прежде всего сохранять и развивать русскую культуру в изгнании. Они основывали издательства, газеты и учреждения культуры различного рода, которые за небольшой срок образовали в совокупности «русский Берлин», этот город в городе{570}. На протяжении всех 1920-х гг. сочинялись и читались отчеты и воспоминания о российской революции. Однако подлинные переживания и опыт все в большей мере интерпретировались с историко-политических точек зрения — или преобразовывались в романную форму. Лишь после этого они попадали к массовой публике[110].
В водовороте событий лишь немногим удавалось сохранить сколько-нибудь ясный и заинтересованный взгляд. Множество газетных статей, книг и брошюр, вышедших по горячим следам, возникли все еще как последний резерв боевой полемической и пропагандистской литературы, начиная с 1914 г. питавшейся более или менее подлинными сообщениями о пережитом, рассказывавшими об ужасах и первобытной жестокости противников на этой войне. Но и после окончания Первой мировой и Гражданской войн существовала обширная литература, состоявшая из собраний слухов и дешевых романов, которые специализировались на «ужасах, творимых русскими», и теперь продолжали эту линию, описывая «ужасы, творимые большевиками».
Однако неправильно было бы огульно отметать эту обвинительную и разоблачительную литературу. В ней имелись также описания, отличавшиеся полной серьезностью и бесспорной правдивостью, порой демонстрировавшие интуитивную проницательность в отношении событий и действующих персонажей. Они гораздо больше были пронизаны печалью, чем ненавистью. Так или иначе, приходится рассматривать их как один из подлинных исторических источников. Личные переживания, составлявшие их основу, и зачастую трагические судьбы, стоявшие за ними, бурные эмоции, выплескивавшиеся в них, были в любом случае неотъемлемой и легитимной частью этой истории. А выводы из них делались совершенно различные.
Так, например, корреспонденции, собранные в брошюре «Немецкие возвращенцы о России и большевизме», написаны в период переговоров в Бресте весной 1918 г. по единому образцу{571}. На титульном листе красуется примитивный рисунок, изображающий казака во фригийском колпаке и с потрепанным флагом на фоне горящей церкви. Введение выдержано в тоне показного сострадания к России, его тенденция колеблется между предостережением и триумфом. По словам автора, возвращенцы, подданные Российской империи, которые во время войны были интернированы и высланы, несмотря на различие их профессий, «единодушно выносили один и тот же приговор большевизму». Большевизм, по их мнению, обрушился на империю московитов, как «внезапно вспыхнувшая эпидемия», и теперь империя представляет собой просто «колоссальное поле руин». На нем никогда не сможет вырасти то, что до войны люди понимали под Россией: «…величайшее и, возможно, самое могущественное крупное государство Европы, государство, чьи миллионы граждан жили в мире, наслаждаясь — несмотря на преувеличенные жалобы на угнетение и господство царского кнута — примитивным уютом; чья скрытая сила при спокойном и постоянном развитии предвещала мощную экономическую конкуренцию более старым культурным народам Европы; чьи гигантские войска в период войн всегда представляли угрозу для соседей России!»{572}
В заметках бывшего редактора петербургской газеты Оскара Гросберга, которые он написал осенью 1917 г. в Риге после занятия ее германскими войсками и в 1918 г. опубликовал под названием «Русские силуэты времен войны и революции»{573}, революция также изображается как оргия плебейской разнузданности, «насильственное господство черни», в особенности если та наряжена в солдатские мундиры. Однако первопричину этого высвобождения низменных инстинктов толпы Гросберг видел в старом режиме и развязанной им войне против Германии. Вожди рабочих и солдатских советов в Риге, молодые люди «преимущественно еврейской национальности, которые в мирное время были юристами»{574}, появляются в его рассказе скорее в роли гонимых, чем жестоких гонителей, и в сомнительных случаях стараются удержать неистовствующую толпу в узде. В этом крылся зародыш надежды.
Свидетели красного террора
События в Прибалтике, где после ухода германских войск между ноябрем 1918-го и февралем 1919 г. на короткое время был восстановлен большевистский режим, прежде всего значительно подхлестнули беспокойство буржуазной общественности в Германии. «Корреспонденции, личные впечатления о пережитом, картины времен советского правления в Прибалтике», которые весной 1919 г. опубликовал Эрих Кёрер в виде двух брошюр под названиями «Под властью большевизма»{575} и «Подлинный лик большевизма»{576}, могли претендовать на известную объективность.
Автор, сотрудник рейхскомиссара по восточным вопросам, социал-демократа Августа Виннига, после ухода красных войск в феврале 1919 г. работал во временном германском посольстве в Латвии и Эстонии. В это время, сообщает Кёрер, он получал бесчисленные сообщения и фотографии, бросавшие, по его словам, яркий свет на установившийся в ноябре 1918 г. режим большевиков. «Из массы материалов я сделал очень скромную выборку и к рассказам заслуживающих доверия личностей, которые прожили недели и месяцы под властью большевиков, приложил краткий отчет о своих собственных впечатлениях, полученных в Риге»{577}. О себе Кёрер пишет, что «он никогда не питал иллюзий в отношении идеальных основ большевистских идей, как не питает их сегодня». Тем более после всего пережитого и случившегося его долг — «прокричать об этих впечатлениях на весь мир, чтобы помочь уберечь еще живое отечество от подобной участи»{578}.
Обе брошюры вышли в издательствах правых социал-демократов, одна — в принадлежавшем Парвусу «Ферлаг фюр зоциальвиссеншафтен», другая — в «Фирн-Ферлаг». Авторитет в качестве документального источника они приобрели благодаря фотографиям, сделанным после изгнания красных войск: частично у разрытых братских могил в Вайзенберге, в которых лежали трупы 300 заложников, частично в напоминавших бойни местах, где чекисты проводили расстрелы, — в Митаве, Дерпте[111] и Риге. Публика в Германии, как признавал Кёрер, с недоверием отнеслась к его утверждениям, приведенным без доказательств. «Но если немецкий социал-демократ и журналист… ручается своей личностью и своим именем за почерпнутый из официальных источников отчет», он вправе ожидать, «что и здесь также ни на секунду не может закрасться мысль о том, что факты были “причесаны”, сфальсифицированы или искажены»{579}.
Кёреру было важно прежде всего разъяснить, что красный террор направлен отнюдь не против «остзейских баронов»; более того, «его жертвами стали представители всех небольшевистских кругов вплоть до социал-демократии»{580}. Поскольку большевизм только разрушает, а не строит, поскольку он остается делом меньшинства, он способствует тому, что преступные подонки всплывают наверх. Но истоки этой политической заразы, видимо, находятся все-таки за пределами России: «Как некогда холера пришла из Азии, так большевистская чума, угрожающая теперь Западу, несет вполне азиатские черты, и не случайно, что среди войск, которые советское правительство натравливает на Европу, находятся тысячи татар и китайцев»{581}. Смысл этого сообщения о татарах достаточно ясен: автор стремился спасти затемненный большевизмом образ России.
