Кёреру было важно прежде всего разъяснить, что красный террор направлен отнюдь не против «остзейских баронов»; более того, «его жертвами стали представители всех небольшевистских кругов вплоть до социал-демократии»{580}. Поскольку большевизм только разрушает, а не строит, поскольку он остается делом меньшинства, он способствует тому, что преступные подонки всплывают наверх. Но истоки этой политической заразы, видимо, находятся все-таки за пределами России: «Как некогда холера пришла из Азии, так большевистская чума, угрожающая теперь Западу, несет вполне азиатские черты, и не случайно, что среди войск, которые советское правительство натравливает на Европу, находятся тысячи татар и китайцев»{581}. Смысл этого сообщения о татарах достаточно ясен: автор стремился спасти затемненный большевизмом образ России.
Широчайшее распространение среди текстов этого жанра получил очерк некоего Франца Кляйнова «Пережитое в умирающей России»{582}. Издательство «Айнхайтсфронт», в котором в 1920 г. вышла эта небольшая книжка, объясняло, что выступает за «примирение всех слоев народа, ратующих за сохранение государства», и борется против «политического радикализма», «подстрекательства в любой форме», а также против «террора в любом обличье». Подобное республиканство центристов соответствовало и позиции автора.
Кляйнов, молодым офицером попавший в 1915 г. в русский плен, в 1918 г. вышел на свободу и в период германо-австрийской оккупации Украины служил экономическим экспертом при главном командовании. Когда германские войска в январе 1919 г. покинули Киев, он вместе с рядом других германских официальных лиц остался, «чтобы осуществить ликвидацию различных государственных и частных институтов»{583}. В начале февраля город был вторично занят Красной армией. В июле в Берлине должен был начаться процесс по делу Радека, и всех еще остававшихся в Киеве немцев, которые не отдали себя в распоряжение германского солдатского совета, арестовали в качестве заложников, в том числе и Кляйнова.
На подходе была Белая армия Деникина, в городе свирепствовал красный террор. Сотни бывших дворян, представителей буржуазии, интеллигенции и разных противников режима также попали под арест как заложники. Каждую ночь из камер выкликали очередных жертв и волокли на «допрос» без возвращения, а в действительности (как понимали все) — на расстрел. Хотя Кляйнов избегал любых преувеличений, основывавшихся на слухах, из его описания становится ясно, что террор далеко не ограничивался целью «подавления контрреволюции» и носил характер истребительной акции.
Когда красные оставляли город, все 250 оставшихся в живых обитателей тюрьмы прошли через специальную комиссию. «Комиссия вызывала арестантов по алфавиту, и на весь процесс потребовалось примерно 10 часов, мучительных часов»{584}. Примерно сто арестантов получили литеру «С» (свобода) и были отпущены. Тридцать человек (среди них немецкие заложники) получили литеру «М» (Москва), их определили в заложники. Остальные 120 арестантов получили литеру «Р» (расстрел) и в ту же ночь были казнены. Все в тюрьме знали, как это происходит: «Выкликали по 7 человек, заставляли раздеться, лечь ничком, и каждый получал револьверную пулю в затылок»{585}. Поскольку никто не знал, какой приговор вынесла ему комиссия, вся тюрьма пребывала в эту ночь в неописуемом ужасе.
В Москве условия содержания арестантов постепенно улучшались. Радек в берлинской тюрьме Моабит уже давно организовал свой знаменитый «салон», его пока содержали только в предварительном заключении с довольно свободным режимом. Однако обмен заключенными состоялся лишь в январе 1920 г. Под конец Кляйнов мог относительно свободно передвигаться, используя это время для своих наблюдений, позволивших ему уяснить феномен большевизма. Конечно, писал он, среди большевиков есть «люди высокого идеалистического полета, способные на самопожертвование». Но более многочисленны просто недовольные и оппортунисты, и они «всегда готовы переметнуться на сторону той партии, которая на данный момент захватила власть». С другой стороны, нужно пояснить, «почему сегодня все высокие революционные посты занимают представители инородцев и лишь небольшое число русских». Главную роль играют евреи, латыши, поляки и другие. Кляйнов предположил, что это связано с привилегированным положением великороссов при старом режиме. Они жили «среди прочих народов России в каком-то смысле как класс господ» и стали «в подобных условиях менее приспособленными для настоящего труда»{586}.
Большевики вообще смогли удержаться у власти, объяснял Кляйнов, потому что «большая масса небольшевистски настроенного населения России» была разочарована Антантой или даже верила в то, «что она преднамеренно оставляет Россию в этом состоянии маразма, чтобы заполучить ее позднее окончательно уничтоженной»{587}. Теперь, как это ни парадоксально, Германия является «звездой надежды для большой части русского народа». Вторжение германской армии, если на ее знаменах будут написаны лозунги созыва всероссийского Учредительного собрания, всеобщего избирательного права, восстановления частной собственности (исключая помещиков), свободной торговли и социальных реформ, «в два счета вымело бы сегодня большевизм»{588}. В 1920 г. подобный вывод был достаточно анахроническим.
Кляйнов все же считал, что понял скрытый диалектический смысл неудачного эксперимента большевиков. В их действиях он увидел ту мефистофельскую силу, «которой судьбой, как кажется, отведена роль разрушать все, что противостоит “хозяйственно объединенной Европе”»{589}.
Различные попытки толкования революции
Первые попытки по горячим следам обрисовать «историю великой русской революции» были сделаны уже жарким революционным летом 1917 г.{590} Убийство царской семьи в следующем году дало очередной повод написать о «свержении. Российской империи»{591}. Однако речь шла о поспешно набросанных, компилятивных исторических картинках, не имевших ни особой информационной ценности, ни познавательного содержания. Тем не менее интересно, что революция в России — вне зависимости от позиции авторов — рассматривалась как меч Немезиды, обрушившийся на старый режим. В сравнении с Керенским, «предателем» мирных целей революции, фигуры Ленина и Троцкого представлялись куда более важными, даже если они тонули в сгущавшемся полумраке.
Но удивительней всего то, что убийство царской семьи (совершенное в июле 1918 г.), при всем подобающем возмущении, воспринималось с явной ноткой удовлетворения. Да, «жестокость» и «гнусность» большевистских палачей представлялись как порождение самого царизма: «Горячая жажда мести за унизительные несправедливости, с которыми российские власти обращались с “политическими”, за жестокость правосудия, которое не останавливалось ни перед какими средствами, за презрение к человеческой жизни и подавление духовной активности, наконец-то, после десятилетий самоотверженной борьбы, была удовлетворена… Николай II, последний царь, который повелевал жизнью и смертью в своей империи, который содержал огромную армию чиновников для защиты своей собственной жизни, пал — лишенный всякой защиты, преданный всеми платными наймитами — жертвой народной ярости»{592}. Библейская легенда о Валтасаре и «начертанных на стене письменах» служила готовым фоном, да еще и усиливалась с помощью популярных стихов Гейне.
Первую серьезную попытку общего описания российской революции предпринял в 1919 г. Аксель фон Фрейтаг-Лорингхофен{593}. Историк из Бреслау после Ноябрьской революции в Германии в ряде антибольшевистских докладов выступал за новую Немецкую национальную народную партию (НННП), предостерегая против «немецкого большевизма»{594}. И наконец, подробно занялся недавней историей России. Его «История российской революции. Первая часть» заканчивалась победой большевиков. Вторая часть так и не была написана, — да она и не могла появиться, поскольку режим большевиков продолжал свое существование, его нельзя было заключить в какие-либо рамки итогового исторического рассмотрения.
Фрейтаг-Лорингхофен сам загнал себя в этот тупик. Ибо, несмотря на подробное изложение хода революции 1917 г. и ее побудительных мотивов, книга заканчивалась логическим противоречием, утрирующим аспект массовой психологии: «Массы, видимо, все отчетливее ощущали, что право и закон уже не действуют, что никакая твердая рука уже больше не правит страной. Тут-то она [революция] и разразилась. Но Ленин и Троцкий не были ее вождями, как не были они ее властителями. Они были лишь ее глашатаями и исполнителями ее воли. Не Ленин и Троцкий пришли к власти, а сами массы, чья душа всегда была полна анархическими инстинктами… И не люди, не герои и не вожди несли знамя революции, а кумиры, сотворенные толпой по своему подобию»{595}.
