Сам Герцль, был, вероятно, не столь уж склонен к этноцентризму и, говоря по справедливости, являлся меньшим «сионистом» нежели другие лидеры молодого движения. В отличие от большинства из них, он не считал всерьез, что евреи представляют собой особый народ-расу[471]; в отличие от большинства членов движения, он не придавал слишком большого значения Палестине как территориальной цели. Главным тезисом его концептуальной программы было немедленное создание коллективного национального убежища для преследуемых беспомощных евреев. В своем произведении «Еврейское государство» он писал: «Что мы выберем — Палестину или Аргентину? Союз выберет ту страну, которую сможет выбрать, и на которую согласится большинство нашего народа»[472]. В самом деле, в ходе «дискуссии об Уганде» на Шестом сионистском конгрессе Герцль буквально вынудил своих товарищей принять британское предложение о колонизации земель в Восточной Африке.
Впрочем, будучи разумным политиком, он понимал, что абсолютно невозможно прорваться на восточноевропейскую еврейскую улицу без того, чтобы прочно спаять традицию с политической фантазией. Чтобы создать устойчивый и правдоподобный миф, необходимо залить в его фундамент кубометры «древних» образов. При этом позволительно, даже необходимо перерисовать их заново, в «правильном» духе; тем не менее в качестве стартовой опоры «древности» незаменимы. Процессы такого рода сопровождали «конструирование» национальной памяти большинства людских коллективов в современную эпоху.
В самом деле, по какому праву можно создать еврейское национальное государство на территории, подавляющее большинство населения которого является нееврейским? В ходе дискуссии сионистов с традиционалистами ни та, ни другая сторона почти не поднимала вопрос о живущих в Палестине арабах. Несомненно, кое-кто сознавал наличие этой проблемы, однако это были люди далекие как от национализма, так и от Торы. Например, Илья Адольфович Рубанович[473], член «Народной воли», еврей по происхождению, позднее — один из лидеров русских социалистов-революционеров, задавал этот трудный вопрос еще в 1886 (!) году:
«Предположим, что „наши“ финансовые короли построят турецкому султану еще несколько великолепных дворцов и выкупят у него „историческую родину“. Но что в таком случае делать с арабами? Что же — евреи согласятся жить чужаками среди арабов или решат превратить арабов в чужаков в своей среде?.. Арабы имеют точно такое же историческое право, и горе им [евреям], если, приняв покровительство международных разбойников и воспользовавшись конспирациями и интригами коррумпированной дипломатии, они вынудят мирных арабов подняться на защиту своих прав…»[474]
Для того чтобы выдвинуть аргументы такого рода, необходимо быть революционером, направляемым универсальной моралью, то есть не сионистом и не религиозным евреем. Между тем мы обсуждаем момент, являвшийся самым пиком эпохи мирового колониализма. Небелые жители планеты все еще не считались равными европейцам, тем более — обладающими теми же гражданскими и национальными правами. Несомненно, большинство сионистов прекрасно знали, что Палестина населена многочисленными «туземцами», они даже изредка упоминали их в своих сочинениях, однако это не означало, что страна является «занятой», негодной для свободной колонизации. Базисное сионистское мировоззрение соответствовало общему идейному климату конца XIX — начала XX столетия: с точки зрения белого человека, мир вне Европы был, по существу, не заселенным людьми пространством, точь-в-точь как двумястами годами раньше, до массированного вторжения белых людей, Америка являлась совершенно пустынным континентом.
Разумеется, нашлись и несколько нестандартных сионистов. Ахад а-Ам (Ашер Хирш Гинцберг), лидер «духовного сионизма», был одним из них. Уже в 1891 году, после поездки в Палестину, он писал (с волнением — и с немалыми колебаниями):
«Мы, живущие за границей, привыкли верить, что Эрец Исраэль почти не заселена, что она — незасеянная пустыня, так что всякий, кто хочет приобрести в ней землю, может приехать и купить сколько ему угодно. Но в действительно дело обстоит иначе… Мы, живущие за границей, привыкли верить, что все арабы — дикари пустыни, похожие на ослов, которые не видят и не понимают происходящего вокруг них. Это огромная ошибка. Араб, как и все потомки Шема[475], обладает острым разумом и чрезвычайно хитер… Если когда-нибудь жизнь нашего народа в Эрец Исраэль разовьется настолько, что потеснит в большей или меньшей степени местный народ, он не уступит свое место так уж легко… Поэтому мы должны быть чрезвычайно осторожными в своем поведении с чужим народом, среди которого намерены заново поселиться, и строить отношения с ним с любовью и уважением, нет нужды добавлять — по закону и справедливости. А что делают наши братья в Эрец Исраэль? Ровно обратное! Мы были рабами в странах диаспоры, и вот неожиданно мы обретаем безграничную свободу… Как всегда происходит с „рабом, попавшим в цари“, они обращаются с арабами враждебно и жестоко, несправедливо посягают на их земли…»[476]
Базисный характер исторической колонизации к концу XIX столетия уже определился, так что совестливый мыслитель, выступавший за создание в Эрец Исраэль духовного, а не политического центра, имел основания ужаснуться — и перепугаться. Ахад а-Ам не был второстепенной фигурой в сионистском лагере. Это был чрезвычайно популярный писатель, чьи острые и блестящие статьи читало множество евреев, постоянно умножавших число его поклонников. Тем не менее формирующийся национальный лагерь не счел нужным сколько-то серьезно обсудить протест «вопиющего в пустыне» публициста. Такое отсутствие реакции было в высшей степени логичным, хотя Ахад а-Ам этого и не понимал: на рубеже столетий дискуссия на эту тему неизбежно затормозила бы развитие движения и лишила бы морального основания значительную часть его требований.
Как можно понять из приведенного отрывка, первые поселенцы большей частью игнорировали «туземцев». Они не были приучены видеть в них равных себе. Исключением являлся Ицхак Эпштейн (Epstein), филолог, перебравшийся в Палестину в 1895 году и работавший преподавателем иврита. В 1907 году он опубликовал статью в газете «А-Шилоах», совсем не случайно — сионистском печатном органе, основанном Ахад а-Амом и выходившем в Берлине. Эта статья называлась «Скрытый вопрос» и открывалась следующим утверждением:
«Среди трудных вопросов, касающихся возрождения нашего народа на его земле, есть один, который стоит всех остальных, вместе взятых: вопрос о нашем отношении к арабам. Этот вопрос, от правильного ответа на который зависит исполнение наших национальных надежд, не забыт — сионизм от него совершенно отвернулся, и в своей настоящей форме он практически отсутствует в литературе нашего движения»[477].
Эпштейна смущала и практика приобретения земли у богатых эфенди, в результате которого с нее систематически сгонялись простые крестьяне (феллахи); он находил ее аморальной и одновременно порождающей враждебность и будущие раздоры.
Статья Эпштейна, как и призыв Ахад а-Ама, осталась «голосом в пустыне». Концепция единоличного владения и исторического права на страну полностью доминировала в сионистском сознании, так что движению и в голову не приходило хоть в какой-то степени считаться с «непрошеными гостями» еврейской «Обетованной земли». Следует, впрочем, выразить недоумение: каким образом движение, секулярное в своей основе, невзирая на окутывавшую его легкую религиозную завесу, сумело превратить религиозные тексты, написанные в глубокой древности, в философскую основу (и главную опору) своих территориальных претензий?
Чрезвычайно поучительно, что как раз религиозное меньшинство, принимавшее участие в первых Сионистских конгрессах (с 1902 года называвшееся «Мизрахи»), в отличие от секулярного большинства проявляло определенную осторожность в отношении библейской страны. Оно трактовало новую национальную идею «возвращения в Сион» как земное, человеческое мероприятие, приближающее религиозное избавление; в отличие от сионистов, не веривших в небесные силы, члены «Мизрахи», основательно владевшие иудейским наследием, знали, что, хотя бог и обещал страну «сынам Израиля», он отнюдь не вручил им заодно с этим обещанием купчую о владении. Эта территория, именно ввиду своей святости, давалась древним евреям лишь на определенных условиях. Она никогда не была и не будет полной человеческой собственностью — даже если речь идет об избранном народе.
Первые религиозные сионисты видели в еврейском государстве решение реальных проблем еврейского населения, а не реализацию божественных прав. Поэтому в ходе шумной полемики об «угандийском плане» религиозные сионисты, в отличие от сугубо секулярных «палесгиноцентристов», не соглашавшихся ни при каких обстоятельствах отказаться от Святой земли, поддержали предложение Герцля и проголосовали за принятие предложения о «временном государстве-убежище». Лишь заметно позднее представители «Мизрахи» начали — и то нерешительно и изрядно самим себе противореча — выступать за реализацию «религиозного права на Эрец Исраэль». Многие предпочитают сегодня игнорировать тот факт, что в период между Первым сионистским конгрессом 1897 года и военным «чудом» 1967 года (в течение критических 70 лет!) большинство религиозных сионистов — за несколькими важными исключениями, наиболее ярким из которых был раввин Авраам Ицхак а-Коэн Кук[478], — занимали умеренные, наименее «собственнические» позиции по вопросу о земле и правах на нее[479].
