В настоящее время трудно представить эту картину мрачных средневековых времен, когда простой и доверчивой цивилизацией управляли честолюбивые, фанатичные священники. Больше того, правда состоит в том, что многие великие мужчины тех времен были священнослужителями, а женщины – монахинями. Однако нельзя не обратить внимание и на таких объятых ужасом трусов, как Симон де Монфор, святой Людовик IX, Филипп Август, Данте, Джотто, Симабю, Гадди, королева Кастилии Бланш, Элеонора Гюйеннская, король Англии Генрих V, Вильям Лорисский, Жан де Мейн, святую Елизавету Венгерскую, не говоря уже об остальных. А что сказать о беспутном трубадуре Фальке Тулузском, который так испугался угроз священников, что с перепугу вступил в их число и стал впоследствии епископом Тулузским? Можно подумать, что у историков XIX века явно не хватало того, что можно было бы назвать историческим чувством юмора. А с точки зрения исторического юмора (я имею в виду не способность смеяться над людьми прошлого, а способность понять их) можно утверждать, что люди прошлого сами смеялись бы над историками, будь у них такая возможность.
Правда состоит в том, что, говоря о Церкви Средневековья, мы должны понять, какое настроение царило в умах людей того времени, постичь реалии их жизни. В прошлом веке было модно видеть в «Божественной комедии» только описание «Ада»; до сих пор есть люди, считающие шедевр Данте лишь описанием нагих фигур, жарящихся на адовых сковородках, при этом эти люди забывают о других частях книги – о «Чистилище» и «Рае». Отсюда возникает предположение, что Данте – один из представителей «европейского интеллекта», который все время только и делал, что описывал пытки над проклятыми и что «Божественная комедия» была написана с одной целью – продемонстрировать всю жестокость религии. Однако следует учесть, что для людей, которые читали произведение Данте, такие мысли просто нелепы. Ближе к истине согласиться с Генри Адамсом, который утверждал, что люди Средних веков думали о боли и смерти не больше, чем здоровые медведи, живущие в горах. К примеру, нам известно, что сатана нередко становился героем средневековых карнавалов и волшебных пьес и что его появление на сцене всегда сопровождалось взрывом хохота.[16]
В самом деле, современному исследователю сложно понять некоторую жесткость средневекового ума в отношении к физическим страданиям. Как бы он ни восхищался их достижениями в области литературы, архитектуры, философии и т. д., какую бы симпатию (в качестве стороннего наблюдателя или человека поистине религиозного) ни испытывал к вере, которую можно назвать связывающим веществом всего социального устройства, он не может не испытывать отвращения к ее бессердечию и рассчитанной жестокости. Однако не следует мириться с подобным отношением, потому что оно может привести к неправильной оценке истории и изменить цель исторического исследования. Когда читатель в исторических работах встречает фразы типа «божественная резня» или «святое убийство» и т. д., то он, скорее всего, придет к выводу, что автор забыл, о чем пишет.
Больше того, очевидно, что, пытаясь доступным образом описать прошлое, следует избавиться от предрассудков и аномалий настоящего, для того чтобы постичь особенности прошлого. В настоящем, как и в любом времени, есть свой Zeitgeist. Наша современная чувствительность к физическим страданиям, скорее, вызвана некоторыми моральными качествами, преувеличенной оценкой ласки и доброты, утрированным нежеланием причинять боль другому человеку. Но это еще не все. Потому что ничто так не характеризует наше время, как интерес к телу и соответственно отсутствие серьезного интереса к душе, за исключением тех случаев, когда речь заходит об их взаимосвязи. Лишь статистики касается, верим мы ныне, что, кроме Католической церкви, единственная религия, вызывающая повышенный интерес, – та, которая обещает исцеление от телесных недугов.[17] Люди постоянно протестуют против смертной казни. Даже сама мысль о смерти невыносима для большинства людей. Кто-то может с удивлением заметить, что, несмотря на то, что реформаторы шестнадцатого века отвергали доктрину чистилища, многие современные религии с легкостью заменили чистилище адом. У них даже великолепная история о Страстях и Голгофе обрела оттенок нереальности.
«Нервозность… потому что никто не знает, откуда появилась эта болезнь, от которой страдают буквально все; сегодня определенно можно сказать, что нервы у людей отзываются на малейшие неприятности. Вспомните, что писали газеты о приговоренных к смерти! Они намекали на то, что палач едва шевелится, что он готов упасть в обморок, что у него прямо-таки появляется нервное расстройство, когда приходится отрубать человеку голову. Какой стыд! А если сравнить его с «железными» палачами прошлого? Те с легкостью обертывали ноги людей во влажный пергамент и подносили их к огню, отчего пергамент начинал сжиматься и сплющивал плоть; они вколачивали людям в бедра острые клинья и разбивали этим их кости; они давили пальцы в тисках, сдирали полоски кожи кочергой и фартуком срывали кожу с живота, клали людей в strappado, поджаривали вас, заливали кипящим бренди – и все это с равнодушным выражением лица и спокойными нервами, не обращая внимания на вопли и стоны. Правда, эти вещи немного утомляли их, поэтому после пыток они испытывали чувство голода и сильную жажду. Это были полнокровные, уравновешенные парни, а сейчас…»[18]
Даже эта резкая ирония не помогает ответить на наш вопрос. Бог с ней, с «нервозностью» Хейсманса или, если хотите, с моральными качествами, потому что нам все равно остается признать существование огромной разницы между основами философии двух периодов. Если мы захотим объяснить или проанализировать их, то должны сделать это с большой осторожностью и без спешки.
«Люди верили во что-то, – говорит мистер Беллок, – помня об искуплении грехов, о церковных правилах, которые они нам не описали и которых мы понять не можем, потому что несмотря на наши догадки и исследования, нам не осознать тех положений, которые были для них элементарными».
Мы уже обращали внимание на тот факт, что Церковь и все, что она защищала, было в центре внимания и не подлежало сомнению. Нападать на Церковь было все равно, что нападать на Европейское содружество, на основы общества. Религиозное преследование могло быть и нередко было выражением политической вражды. Кроме религиозных, были важны и другие соображения. Тут можно было бы провести аналогию с тем, как обращались с честными противниками войны или с линчеванием негров в Америке. Однако даже в этих случаях мотивы к применению насилия не были так всеобъемлющи и не имели таких глубоких корней. Люди в Средние века в первую очередь ненавидели ереси, а уже во вторую – еретиков.
Но несмотря на это, их жестокость поражает нас. Человека можно было приговорить к наиболее мучительной смерти. Еретиков сжигали заживо на кострах.
Впрочем, кое-что несколько оправдывало их. Да, применялось самое суровое наказание, но за преступления карали не только еретиков и не только ради них изобретали страшные виды казни. В годы правления Генриха VIII отравителей принято было живьем варить в котлах. В Голландии, после утверждения протестантизма, Жерару, убийце Вильяма Молчаливого должны были «оторвать правую руку раскаленным докрасна стременем, разбросать сорванную с его костей плоть в шести местах, живьем четвертовать его и выпотрошить его внутренности, вырвать его сердце и бросить ему в лицо, и, наконец, отрубить ему голову». Сжигание на костре за колдовство было обычным делом в XVII и XVIII веках; даже в 1807 году один нищий был подвергнут пыткам и сожжен живьем за колдовство в Майенне.
Когда в Средние века на кострах сжигали еретиков, никому и в голову не приходило думать о том, что им намеренно причиняют боль. Существовали другие соображения, о которых мы можем только догадываться. В документах мы постоянно находим подтверждения тому, что и судьям и народу было совершенно все равно, живым или мертвым сожгут вероотступника. Савонарола – прекрасный тому пример; можно привести и другой, более близкий нам: я имею в виду Сент-Джоана, которого летописцы обвиняют в дикой жестокости. Он нарочно приказал построить эшафот и собрать кострище повыше, чтобы палач не смог приблизиться к жертве и ускорить, как обычно, ее конец. Можно предположить, что существовала некая, почти символическая идея о том, как предавать тело огню. Нередко (это подтверждает пример Арнольда из Брескии) тело давно усопшего еретика выкапывали из могилы и предавали его огню. Можно даже предположить, что в позднее Средневековье сжигание еретиков обрело ритуальный характер, потому что никто не испытывал ненависти к сжигаемому. Когда жестокий мерзавец Жиль де Рец должен был быть сожжен за свои многочисленные преступления, его охватило раскаяние.
