— Сядемте здесь!
Со скамейки, выбранной ею, видны были все выходящие в сад окна второго этажа. Алексей Иваныч, когда они сели, смотрел все время вниз, себе в ноги, она же на окна.
— Да, это он к художнику… то бишь, атлету… Они ведь оказались действительно друзья, — вы знаете?.. И он от него без ума, от Ильи, этот атлет!.. Он вообще туповат, как все атлеты… Умный атлет — это, конечно, абсурд!
— А Петр Первый? — нерешительно вставил Алексей Иваныч.
— Не знаю… Гениален, говорят, был… Может быть… Но ведь это у него была жена — немка Марта?.. Поломойка!.. Разве умный человек мог бы жениться на поломойке?
— Значит… Макухин умнее Петра? — неожиданно сказалось у Алексея Иваныча, потом он сделал рукой свой хватающий жест, и лицо его приняло умоляющее выражение.
Но она отвечала спокойно:
— Конечно, умнее.
— Да… Макухин… Федор Петрович, — поправился он, — только что не получил образования, а он…
— Это неважно! — перебила она. — Зато не говорит явных глупостей, которые надоели ужасно!
— Конечно, — он и не может говорить глупостей, — согласился Алексей Иваныч. — Для того, чтобы иметь возможность говорить глупости (иногда, иногда, — не всегда, разумеется!), нужно быть очень умным… А он умен, действительно, просто — умен.
— Но не очень? — подхватила Наталья Львовна. — Кто же очень, по-вашему? Илья?
— Нет!.. Илья нет!.. Не тот, какой нужен, чтобы быть очень умным.
И вдруг, неожиданно:
— А ваша свадьба как?
— Свадьба?.. Мы отложили пока…
— А-а!.. Вот как!..
И тут же:
— Знаете, — я даже во сне не вижу больше Валю!
— Чтобы видеть во сне, нужно думать, а вы забыли!
— Я забыл? Что вы!
— Да, да!.. Забыли! Я это вижу… Забыли!
— Я нет… Я думаю… А она… И вот я сижу, а он ходит.
— Как сидите? Ведь вы же лечитесь?
— Лечусь?.. Чепуха это все… Этим нельзя вылечить… Да я уже и не болен… Я как-нибудь уйду отсюда.
— Куда уйдете?
— Не знаю… Я что-то делал там около моря… Дорогу?.. Вот… могу опять делать дорогу…
— Нет, вы поедете к нам в имение… На берегу — там вам нечего делать…
— Нечего, правда… И вообще нечего… И везде нечего… У меня был враг, — им я был жив несколько месяцев (чем же еще и жив бывает человек, как не врагом?). Теперь его нет больше… То есть он жив вообще… вообще жив, а для меня умер… Смотрел сейчас на него, как на чужого… Теперь кончено… Нет его… Над всеми тремя крест!
Он провел в воздухе крест указательным пальцем.
— Мне сейчас надо ехать, — поднялась Наталья Львовна, — к владелицам имения, которое мы хотим снять… План мы видели… и условия. Надо поехать туда, на место, но сначала… сначала выяснить еще кое-что здесь… Они только недавно оттуда… Их три сестры, представьте, и все красавицы, и еще девочки почти… Мать умерла недавно… Имение в опеке, а опекун — их дядя, — Оленин, предводитель дворянства… Поняли?.. Ах, какой дом у них здесь!.. Не дом — дворец!.. Вот мне сейчас к ним надо.
И остановилась вдруг: это в одном из окон верхнего этажа мелькнула фигура Ильи, и рядом с ним встал Ваня.
Она поправила вуальку на шляпке и закончила:
— Я думаю, что если я возьму извозчика Ильи, то он ничего не будет иметь против.
— Как же вы его возьмете?.. Он скажет, что занят.
— Ничего… Я дам ему, сколько даст Илья, и еще столько же, и он отлично ему изменит.
Она встала и бойко пошла к калитке.
— Барин останется здесь, — сказала она бородачу. — На Дворцовую… Плачу за него я.
— Пожалуйте!.. Какое место?
— Дом Олениных.
И уже садясь, говорила Алексею Иванычу непринужденно и весело:
— Представьте: зовут их Вера, Надежда, Любовь, этих сестер… Как по заказу!.. До свиданья, мой дорогой!
И загремел экипаж.
И, глядя ей вслед, поймал себя Алексей Иваныч на том, что думал он не о Наталье Львовне, а об Илье: выйдет он, — все-таки слабый еще, а извозчика нет… И ему показалось это в Наталье Львовне необъяснимо неприятным.
В ожидании доктора все больные были дома, — кто играл в шахматы, кто читал, — и о. Леонид, когда вошел Алексей Иваныч, участливо обратился к нему:
— Что, проводили вашу знакомую?
— А?.. Да!.. Она уехала, а он еще здесь, — кивнул тот на потолок. Мой… тот самый… Выздоровел!
— Ва-аш?.. Скажите!.. Как быстро от таких ран!.. Нервы, значит, здоровые…
О. Леонид был искренне удивлен.
— Как у бревна!.. Сейчас они выйдут, смотрите… Садитесь здесь.
Алексей Иваныч поставил ему стул к окну и сам сел с ним рядом.
Действительно, скоро наверху послышались тяжкие шаги Вани, ведущие к прихожей, а рядом с ним его шаги, и, заслышав их, Алексей Иваныч изогнулся почему-то на своем стуле, простонал тихо, потер крепко руки и торопливым шепотом обратился к о. Леониду:
— В шубе!.. Сейчас пройдет мимо!.. Смотрите!
Всё напряглось в Алексее Иваныче, как будто теперь именно подводилась последняя черта итога всей его прошлой жизни, и Вале, и Мите, и ему самому: пока был еще здесь где-то, хотя бы и в больнице, Илья, что-то еще как будто не завершилось, тянулось, — он уже не хотел его больше, чертил в воздухе над ним крест, но оно тянулось все-таки против его воли… Так не совсем отрезанная, на одной коже висящая рука все-таки еще считается рукой; но вот она сейчас будет отрезана совсем одним взмахом ланцета, и ее уберут с глаз, унесут куда-то навсегда, зароют, и не будет больше руки… никогда уж не будет.
И сам не мог понять Алексей Иваныч, отчего же это начались у него такие не поддающиеся воле скачущие, трепещущие удары сердца!
— Он меня съел и уходит! — сказал Алексей Иваныч громко.
— Кто вас съел? — обернулся веселый Синеоков.
— Смотрите! Смотрите!..
Тяжелые шаги на лестнице (их услышали остальные здесь и посмотрели на Алексея Иваныча) — потом заскрипела и отворилась дверь, и мимо окна прошли они двое: высокий Ваня в пальто и шляпе, и он, пониже, Илья, п о с л е д н и й И л ь я — так чудилось: больше уж не будет Ильи в его жизни (а значит, и Вали, и Мити), — проходит, — проходит в шубе волчьей, в мохнатой шапке!.. Лицо обросшее, немного бледное, но те же сытые щеки… Даже заметно, как вздрагивают они при каждом его шаге, точно поддакивают каждому шагу: да, да, да!.. не сомневаются ни в одном шаге купечески, кучерски, актерски сытые щеки!..
— Ухо-дит! — привскочил Алексей Иваныч. — Эй, ты-ы!.. — крикнул он в голос. — Ты-ы-ы!..
Но уж прошли они — Ваня и Илья… последний… Звякнула заперто щеколда калитки…
— Съел меня и ушел! — обвел всех в комнате Алексей Иваныч совершенно белыми глазами в волнении сильнейшем.
И глаза его испугали остальных: они показались двумя окнами в незаполнимую, в полнейшую, в совершенную пустоту.
Упирается земля в водный простор, омывающий, сглаживающий, плещущий однообразно, — в вечное уводящий взгляд… Неразгаданной остается, как и все споконвечные тайны, — тайна цветов. Водный простор — голубой. Рождается ли человек с голубым в душе?.. Почему манит его всю жизнь голубое?.. И отними от него это голубое навек, — не на что будет опереться душе.
Сидит вечером молодая женщина у себя в гостиной… Только что ушли гости, — им позволено было курить, и теперь открыты форточки, и колышется пламя лампы. Гости были обычные, как всегда; то, что говорили они, — было обычное, как всегда: театр, опера, новые книги… За окнами, как всегда, шум города, прочно стоящего на земле… И вдруг женщина говорит мужу:
— Знаешь ли, мне почему-то хочется к морю!..
Вот оно, голубое!.. Это по голубому вдруг начала тосковать душа.
Проходит день, два, неделя… И вдруг опять подымается в неясном сознании огромное голубое и зовет… И как удержаться в грохоте города, в котором дым вместо неба и фонари вместо солнца? Она едет к морю, где встречается ей кто-то новый, которому (вся овеянная голубым) она шепчет: "Ты мое счастье!"
Или так.
Только что приехал к морю студент. У него на ремне через плечо сильный бинокль и кодак в руках. Он хочет сделать двадцать, тридцать снимков голубого южного моря, которого никогда не видел раньше… Он подходит к морю около пристани, а там бьет сильный прибой. Море такое яркое, ласковое вдали, а здесь оно шумит и бросает в берега гальку и брызги. Оно ребячится, — это видно. Студент по городской привычке закатывает внизу брюки, чтобы их не замочило. Однако он пришел купаться, а прибой… Это даже хорошо, что прибой — это весело… Он раздевается в полминуты, не забыв подальше от воды положить свою одежду, и бинокль, и кодак, и бросается в воду, совершенно забыв о том, что он плохой пловец. Ведь он пришел к огромному, вечному, к изначально-голубой тишине, а прибой — это только приятная неожиданность. Точно влюбленный в мечту, он бросается слиться с мечтой… И прибой подхватил его откатной волной и отбросил сажени на три от берега, и, передавши его волне накатной, бросил снова в берег, ошеломленного мутною мощью… И, снова отбросив на несколько сажен, выбросил снова затылком в торчащую тупо железную балку пристани… И третьей откатной волною отбросил назад, чтобы новой накатной, — девятым валом, — выкинуть на берег недалеко от бинокля, и кодака, и подсученных брюк…
