На берегу лежал он, заласканный морем, — молодой, красивый, кудрявый, — и рыбаки разостлали около него парус, готовясь качать, а какая-то дама кричала надорванно, что качать нельзя, что это — зверство, что нужно искусственное дыхание и камфору… Но подошедший врач перевернул послушное голое тело, осмотрел рану в голову, послушал сердце и сказал, что никакие средства не повредят ему теперь больше и не помогут… И его одели старательно и повезли в комнату, которую нанял он на три месяца всего только час назад…
Оно дарит и отнимает, рождает и топит, оно создает города у берегов и иногда подымается бурно и их поглощает… Но разве можно чувствовать за это ненависть к морю?
Можно прийти к нему и сказать: "Экое ты глупое чудовище, — море!.." Море не ответит на это. Море будет тихо колыхаться от берега до горизонта и сверкать миллионами блесток, и змеистые полосы на нем (морские змеи, поднявшиеся из глубин погреться на солнце) будут прихотливо вытягиваться и сжиматься; и трехмачтовые баркасы, все погруженные в голубизну, даль и сказку — идут они или нет?.. И зачем им идти куда-то из сказки и тайны в явь?.. Пусть так и мреют на горизонте белопарусные, как цветы, как эдельвейсы моря…
И пусть что хочет, то и делает с нами море: захочет обогатить нас сказкой и тайнами, — благословенно! Захочет утопить в своей бездонности, пусть топит — благословенно и тут. Оно — стихия, оно — изначальность, — и как осудить его нашим крошечным человечьим судом?
Был некогда царь, и море потопило его корабли, и он приказал наказать за это море бичами. И две тысячи лет смеется над этим царем история, а море по-прежнему бессмысленно и безмятежно ширится, искрится и молчит голубым миллионолетним молчанием…
В то время как Наталья Львовна осталась, чтобы внести задаток за аренду в Сушках, Федор Макухин поехал в свой приморский городок продавать каменоломни.
Покупатель был грек Кариянопуло, необычайно упористый, обстоятельный человек с большим животом, длинным носом, широкополой шляпой и громадных размеров зонтом от возможного дождя, так как было зимнее время. Плохо говоривший по-русски, он даже и этим недостатком своим пользовался, чтобы не спеша отвечать Федору, очень долго соображать, и считать в уме, и потому не просчитываться. Этой медлительностью он за несколько дней в городе успел уже сильно надоесть Федору, и теперь, когда пришлось с ним рядом ехать на скверной линейке, а не на моторе, потому что "тыри урубля дешевше", Федор уселся к нему спиной и молчал всю дорогу. Молчал и, видимо, дремал, сопел, уронивши голову, и грек, и только когда уже спускались с перевала вниз, и верст двенадцать осталось до городка, и когда начал накрапывать дождь, Кариянопуло, не спеша, развернул свой огромный зонт и, кивая на него Федору, победоносно сказал:
— Ага!
Приехав домой, Федор увидел брата Макара у себя на кухне за самоваром с какой-то бабой, которой раньше не видел. Баба поспешно вышла, а Макар сделал вид еще суровее, чем всегда, когда говорил ему:
— Прямо в отделку дом заскучал без хозяина: месяц цельный! Ну, покрутил с девкой дня три, — куда ее больше? — и на место!
Удивился Федор:
— Это ты об своей девке говоришь или об ком?
— Нет, это насчет тебя я… Обо мне тебе тоски быть не может… Баба ко мне заходила, ты видел… Хорошо, заходила… А теперь ты ее видишь? Теперь она брысь! Вот как с бабами надо… А не то что по месяцу с ней кружить… И личность себе обрил, все одно, как стрюцкий: узнать нельзя.
— Это ты значит об жене моей так? — изумился Федор.
Макар свистнул:
— Вон куда поехало, — же-на!
— Посвисти!.. Я тебе так свистну!
Федор сказал это тихо, но настолько серьезно, что Макар кашлянул в кулак, отодвигаясь и бормоча:
— Три письма тебе было, окромя газет, за это время… И тот еще раза четыре заходил, — Гречулевич… Я, говорит, ему, стерве этакому, покажу закон!.. Это тебе, стало быть…
Федор, знавший, зачем приходил Гречулевич, искренне удивился:
— Ну и дураков тут у вас развелось за это время: коловоротом не провернешь.
Аккуратно сложенные на столе письма были все деловые, насчет поставок камня, и годились теперь, чтобы прочитал их Кариянопуло, который остался отдохнуть у своего знакомого, тоже грека, Яни Мончакова, пекаря.
Есть что-то в доме, который сам для себя строил, чуть-чуть жуткое. По-особому пахнут половицы, по-особому глядят просветы у окон и дверей; каждый изгиб карниза, выведенного по шаблону штукатуром, имеет какой-то неповторяемый смысл.
Теперь, когда Федор приехал продавать свой дом, он чувствовал это сильнее, чем раньше, и все вспоминалось с горечью, как месяц назад он проезжал мимо дома в автомобиле с Натальей Львовной и показывал его издали, а она все никак не могла разобрать, какой, и спрашивала нелюбопытно:
— Вон тот, с фронтоном?.. Нет?.. Желтенький?.. Нет?.. Какой же?.. А-а, железная крыша!.. Ну, у вас тут лучше крыть черепицей, а то под железом очень жарко!.. — даже не спросила его, сколько комнат, а у него при постройке каждая доска прошла через зоркий хозяйский глаз, и знал он, почему крыл не черепицей, а железом.
Теперь обошел он все комнаты уже не как хозяин, а как продавец; заглянул в кладовые. Покупатель на дом был — сосед-винодел, Архип Никитыч, но мог купить дом и Кариянопуло…
Почему-то тревожил Макар: он не отходил от него, он приглядывался сбоку к каждому его движению прищуром тяжелых глаз и время от времени говорил:
— Не промотано, не пропито, — куда хочешь зиркай!.. Макар, — он, брат, беречь умеет!
Приход Кариянопуло, разузнавшего, что нужно, у Яни, не изумил Макара: мало ли греков приходило по делу? Однако Федор с первого слова заспешил с ним куда-то:
— Поедем, посмотрим…
А когда спросил Макар:
— Куда же это опять ехать?
Федор ответил:
— Это уж наше дело…
И ушел с греком. И не было его два дня. На третий к ночи вернулся недовольный, злой и без грека.
Сняв запятнанные грязные сапоги, устало взбив подушку на диване и расстелив жеребячью доху, чтоб укрыться с головою и заснуть свинцовым сном, сказал Федор торчавшему у дверей Макару:
— Чего стоишь?.. Иди… Поздно уж… Спать ложись.
— Даешь, стало быть, дозволение? — нырнул головою Макар.
— Какое дозволение?
— А вот спать-то итить… Та-ак… Я, конечно, пойду.
— Вот и иди.
— Ну да… Мое дело таковское: кукукнул, — да в камыш…
— Ты-ты… что это ерундишь тут?
— Шарик у тебя, конечно, работает, — однако и у меня тоже… Я, брат, тебя наскрозь вижу!.. Ты думаешь: Макар на кузне, Макар на кухне, — а Мака-ар, — он, брат, то-оже шариком своим ворочает.
Как ни был устал, зол и полон своим Федор, но не мог не заметить теперь, до какой степени был полон своим и тоже зол Макар. Он сел на диване, готовый вскочить, и спросил, тихо чеканя слова:
— Тебе чего от меня надо?
— Донгалак этот куда с тобой ездил?
— Куда бы ни ездил, — дело мое… Еще тебе что?
Лица Макара не было видно. В комнате горел на подоконнике около дивана маленький ночничок в синем, толстого стекла, абажуре. Видна была только серая тень Макара, который за последний месяц как будто поширел в плечах. И ответил Макар:
— Еще мне ничего особого не надо… Ты мне только отдели мою часть, а свою, как себе хочешь, мотай.
— То есть какую же это такую твою часть, хотел бы я знать?.. Ты что, наследство от папаши покойного получил? — Федор поднялся было с дивана, но снова сел.
— На мои трудовые деньги, — вот на что! — выкрикнул Макар и порывистый шаг к нему сделал. — С чьих денег ты пошел? — С моих денег!.. Кто тебе степенство дал? — Я дал… Не иначе, кабы не Макар, ты бы сейчас без порток скакал!.. Я тебе старшой — я тебе замест отца!.. Кто работает? — Макаровы деньги все работают, — рублевку на рублевку цепляют… Вот! Ты-то говоришь: мое!.. А я говорю: наше! Обчее!..
— Сейчас же пошел вон! — тихо сказал Федор поднявшись.
Но Макар не ушел, как он думал; он только оглянулся зачем-то на дверь и кашлянул в кулак.
— Думаешь, не знаю я, зачем пиндос этот пузатый приехал? Макар, брат, все до точки знает!.. И про дом тоже… Нешто мне Архип Никитыч не говорил?.. А я ему, Архипу твоему, вот что поднес!
На шаг перед самым лицом Федора метнулся широкий кулак Макара, и Федор, откачнувшись, быстро подсчитал себя и брата. Макар не был пьян, это он видел. В доме никого, кроме их двоих, не было; но, может быть, та баба сидела теперь на кухне или стояла около двери… И, собрав себя, сказал он твердо:
— Ты это самое, что тебе втемяшилось, оставь!.. Пока оставь, понял? Не Сизов тебе брат, с каким ты в кабаке сидишь, а я!.. Больше ничего… Иди теперь, — завтра поговорим.
— Не-ет!.. Я с тобой сейчас говорить желаю, — не менее твердо налег на слова Макар. — Завтра ты, может, еще куда швырнешься, а я жди!.. Будет с меня жданья!.. Ты этому пиндосу обзаведение все наше продавать хочешь, а у меня согласие спросил?.. Я, брат, когда ты прикупал, — ничего тебе не мог сказать спротив. Преувеличивать дело желаешь? — Можешь… А чтобы мо-тать… Из-за девки паскудной мо-тать?.. Не позволю!..
