— Откуда взялись глисты? — спросил я спокойно.
Эта реплика еще более разъярила Билла.
— А почему я должен это знать? — проревел он в ответ. Его отец всегда говорил, что от сырого мяса заводятся глисты, в особенности если ешь его без хлеба и картошки. Я миролюбиво заметил, что, по всей вероятности, отец Билла не был большим специалистом в этой области. Однако это замечание совершенно вывело его из себя.
Он, черт побери, не хочет слышать, как оскорбляют его отца, взревел Билл; пусть его отец не был ученым, но зато он был честным и искусным моряком, которого никогда в жизни до сегодняшнего для не обвиняли во лжи. Такого оскорбления Билл не мог стерпеть… В тот же момент он налетел на меня. Мы находились в хижине, и раньше чем я сообразил в чем дело, мы оба оказались на полу. Из-за тесноты, да и по своей слабости он не мог причинить мне большого вреда. Я знал, что запросто могу справиться с ним, но Пабло серьезно забеспокоился. Он стал носиться и собирать ножи и другие опасные предметы, выбрасывая их наружу, но вдруг вся эта смехотворная сцена окончилась самым драматическим образом, когда Томас Ольсен прибежал с вершины.
— Черт вас всех побери! — закричал он. — Ветер улегся и дождь перестал, пока вы здесь возились. А ну, быстро поднимайтесь и разожгите огонь на вершине!
На улице уже смеркалось, и огонь был бы виден за много миль. Но место, где стояла наша хижина, с моря не было заметно, так что нам пришлось опять взбираться на гору, чтобы разжечь там костер. Драка была забыта, и Билл стоял, вытирая кровь с носа и лица. Мы кинулись собирать все, что способно гореть. Сорвали крышу с хижины, чтобы забрать весла, схватили мох, ивовые ветки и жир и бросились на вершину. Меквусак еще раньше заготовил несколько факелов из прессованного мха, политого жиром.
У нас оставалась еще коробка спичек. Ольсену поручили разжечь костер. Он наколол щепок от одного из весел, полил их тюленьим жиром и зажег несколько спичек зараз, однако они погасли еще до того, как загорелись щепки. Ольсен повторил все снова, но дерево слишком отсырело. Остальные поносили его на чем свет стоит и умоляли быть осторожным со спичками. Но он, наверное, спалил бы бесцельно все наши спички, если бы я не вспомнил, что можно прибегнуть к старому трюку. Я взял патрон, вытащил из него пулю и высыпал половину пороха под щепки, а остаток забил в патроне мхом. После этого я поднес дуло ружья к щепкам и нажал на курок.
Показалось пламя, и в следующую секунду дерево загорелось. Следить за костром мы поручили Меквусаку, поскольку он здорово обходился с горючим материалом. Все остальные насадили на гарпуны факелы Меквусака, подожгли их и начали ими размахивать. Было уже так темно, что судов мы не могли разглядеть и не знали, находится ли еще остров в поле их зрения. Все ждали и ждали, не раздастся ли гул пушечного выстрела, не покажется ли свет ракеты.
Ночь была тихая. На ветер не было и намека. Вскоре до нас донесся грохот — первый признак того, что другие человеческие существа узнали о нашем существовании. Людей мы не встречали ни разу после того, как много недель назад покинули фиорд Мертвецов. Над льдами разнесся гром пушечного выстрела! Увидеть нам ничего не удалось, но, по всей вероятности, только из-за того, что мы не знали, с какой стороны ожидать помощь; однако до нашего слуха донесся явно пушечный выстрел. Несколько минут спустя раздался еще один выстрел, и на этот раз мы смогли заметить вспышку перед тем, как услышали звук. Через три минуты опять выстрелила пушка — это означало, что нас обнаружили. Сомнений быть не могло, и как бы в подтверждение этого китобойное судно выпустило подряд три ракеты.
На Меквусака все это произвело большое впечатление:
— За путешествие пришлось многому научиться, несмотря на старость. Я никогда не думал, что белые могут заставить слушаться падающие звезды и пользоваться ими по своему усмотрению.
* * *
К нашей хижине шли молча. Теперь отъезд настолько приблизился, что нам казалось, будто мы уже распростились с островом. Конечно, до отплытия оставалось еще много часов, но мысленно мы уже были далеко во льдах на судне, окруженные друзьями.
Я подумал о том, что пятеро китобоев скоро окажутся в теплой каюте и лягут спать на чистые койки. Их будут кормить замечательной теплой пищей, такой, о которой они мечтали, и подавать ее будет кок. Им выдадут новую теплую и чистенькую одежду; не пройдет и нескольких недель, как они окажутся в цивилизованном мире. Мысли эти не вызывали чувства зависти. У меня не было никакой охоты последовать за ними. И все же в моей памяти воскресли забытые уже радости, и я почувствовал некоторую пустоту оттого, что эти пятеро покинут меня, а я вынужден буду пробираться обратно к Туле.
Вернувшись в наш лагерь, мы опять развели костер. Но никто из нас не проголодался, и все так разволновались, что не могли уснуть. У Билла, должно быть, сложилось впечатление, что я заскучал, или же он пожелал помириться со мной после той дурацкой драки. Во всяком случае он пообещал позаботиться о том, чтобы меня снабдили на его судне большим количеством продуктов, хотя известно, что в это время года остается немного табаку, но он уговорит капитана отдать эскимосам столько, сколько возможно. Кроме того, им дадут ножи, дерево и всевозможные продукты питания.
Рокуэлл Симон пытался уговорить меня поехать вместе с ними. Эскимосы могли бы передать дома, что я приеду весной, убеждал он. Рокуэлл считал, что я нуждаюсь в отпуске после этого "кошмара". Я объяснил ему как можно более дружественно, что этот "кошмар" — и есть моя обычная жизнь. Моя жена Наварана ожидает меня дома, и я вовсе не собираюсь покинуть ее. Моя жизнь в Гренландии, заверил я, устраивает меня гораздо больше, чем какая-либо другая. Именно поэтому я и обосновался в Туле.
Казалось, он вполне меня понял и обещал написать обо мне. Как только Рокуэлл Симон приедет домой, то напишет книгу о своем путешествии. Он еще не решил, что произвело на него большее впечатление: эскимосы, которые при всей своей примитивности столь удивительно тактичны и отзывчивы, или я, датчанин, который обосновался здесь, к северу от всех и вся, женился на эскимоске и, как видно, счастлив и доволен, раз не желаю возвращаться.
Я уверял его, что тут во всяком случае нечего удивляться. Не исключено, что моя жизнь в Туле — это бегство от жизни. Я ведь хорошо знал, что здесь, в Гренландии, я кое-что значу. Здесь я влиятельный человек, эскимосы любят меня и слушаются моих советов, а это льстит мне. Я добился уважения, фактически ничего не добиваясь, и нечего мной восхищаться. Ведь речь идет о простой трусости! Я убежал сюда в дикую страну, вместо того чтобы добиться положения на родине.
Рокуэлл терпеливо слушал меня, но я видел, что не убедил его. Он был склонен к романтизму и теперь намеревался сделать из меня героя.
Китобоям было трудно спокойно дожидаться утра, когда можно будет вступить на свой корабль. На этот раз от полной деморализации нас спас Итукусук.
— Тагу! Тагу! — закричал он нам с вершины. — Нанок! Нанорссуак! (Медведь, большой медведь!)
Белый медведь на самом острове рядом с нами! Побежав навстречу Итукусуку, я увидел, как зверь взбирался на скалу — такую крутую, что мы не могли последовать за ним. Несомненно это был тот же медведь, которого Итукусук видел вчера на льду. Костер и запах пищи привлекли его сюда. Теперь у него не было возможности уйти.
Еще было темно, но чувствовалось, что солнце скоро вернется: оно еще далеко за горизонт не уходило. В темноте мы не очень хорошо различали предметы, но все же могли следовать за зверем с гарпунами, ножами и нашим единственным ружьем. Только Меквусак остался на месте, чтобы последить за костром. За свою долгую жизнь он много раз видел медведей и убивал их, так что этот медведь не интересовал его. Он с удовольствием наблюдал за нами своим опытным глазом; такое зрелище доставляло ему большое удовольствие.
Медведь взобрался на наш наблюдательный пост еще до того, как мы приблизились к нему на расстояние выстрела. Там осталась тюленья шкура, и зверь совершенно забыл о нас: он стал принюхиваться к шкуре, слизывая то, что еще осталось на ней. Квангак взял мое ружье и выстрелил зверю в голову — вероятно, это был первый и последний белый медведь, которого пристрелили на вершине острова Тома!
Поскольку Квангак убил медведя, ему полагалась вся шкура или столько, сколько он сам пожелает. Как правило, шкуру режут поперек на две или три части с таким расчетом, чтобы из каждой вышло на пару штанов. Из шкуры медведя можно выкроить даже четыре пары. И хотя охотник имеет право взять себе всю шкуру, его всегда провожают издевательской улыбкой, если он этим воспользуется. Его так язвительно поздравляют с замечательной шкурой, в которой он "явно нуждается", что охотник редко берет себе шкуру целиком. Квангак убил за свою жизнь слишком много медведей, чтобы жадничать, но он все же заявил, что с этого медведя следует снять шкуру целиком, сохранив черный пятачок носа, а также и когти. Его решение меня ошеломило, но тут же я услышал простое объяснение:
