— Прогоните тех, кто сидит в Раде, и выберите других, лучших, и тогда будет порядок и все, что вам надо.[233]
«Мы надеемся, что это гнусная провокация и что генерал Шкуро опровергнет подобное сообщение», — предполагала «Вольная Кубань».
Ожидания ее остались тщетными.
«Народный герой» под пьяную руку говаривал про народных избранников еще не этакие слова.
15 июня 1919 года белый стан облетели две крупных новости.
— Наши части вышли на Волгу, севернее Царицына. 14 июня, в 2 ч. 30 м. утра, в г. Ростове, в вестибюле гостиницы «Палас-Отель», убит председатель Кубанской Краевой Рады Н. С. Рябовол.[234]
Оба известия вызвали взрыв бешеного восторга среди «единонеделимцев». Казачьи политические круги приветствовали только первое.
Выход на Волгу сулил ряд блестящих перспектив, расправа с Рябоволом ничего хорошего не предвещала, осложняя и без того запутанные отношения между Кубанью и Доброволией.
Николай Степанович Рябовол еще в царское время пользовался вниманием охранного отделения. Оно считало его не много, не мало кандидатом в гетманы самостийного Черноморского казачьего войска. Уже тогда он слыл «хведералистом».
В 1914 году когда Рябовол занимал должность председателя правления Черноморско-Кубанской железной дороги, у него и у всех его подчиненных охранники произвели тщательный обыск, но не нашли никаких документов, характеризующих Рябовола, как будущего главу Черноморья. Однако, его пригласили в сыскное отделение для антропометрических измерений.[235]
Выступив в 1917 году открыто на политическое поприще, он очень быстро выдвинулся вперед и занял пост председателя Краевой (Чрезвычайной) Рады. Быч и Рябовол до такой степени восполняли один другого, что суворинские молодцы из их фамилий составили ругательную кличку кубанских самостийников:
— Бычеволы!
Когда прозвучал приказ ген. Деникина о подчинении Добровольческой армии адм. Колчаку, Н. С. Рябовол произнес в Раде громовую речь против особого совещания, отлично поняв, что актом 2 июня Деникин хотел, главным образом, заткнуть глотки «хведералистам».
— Мы накануне больших событий, — говорил он. — Момент опасный. И если не изменится политика Добровольческой армии, все может рухнуть. Мы не желаем бороться с народами… Все рухнет, если будем продвигаться вперед и назначать губернаторов.
Можно написать на своем знамени, что угодно; но дать землю и демократическую республику сможет тот, кто придет в Москву, обладая реальной силой. Кто не захочет, несмотря на знамя, дать этого, — если у него будет армия, — не даст! Мы не самостийники, мы не сепаратисты, клевещут те, кто так говорит. Нам говорят: приносите жертвы и вам воздастся. Как? — спрашиваем мы. Как при Екатерине: пришлют барабаны?
Вскоре после этой речи, произнесенной в Раде 6 июня, Рябовол начал получать угрожающие письма, 11 июня он уехал в Ростов, для работы в конференции по созданию южно-русского союза. Там стерегла его смерть.
Л. Л. Быч в это время «работал» в Париже, где европейские дипломаты, съехавшиеся для мирных переговоров, прислушивались к его голосу не более, чем к писку комара. За границей о кубанском «народе» никогда не слыхали и Быч ничем не мог вредить великой и неделимой.
Зато Рябовол, его верный клеврет, руководя черноморцами, сильно мешал «единонеделимцам».
13 июня, в Ростове, в закрытом заседании южнорусской конференции, он сказал новую, боевую речь, в которой подробно развивал мысли, еще ранее высказанные им в Раде:
— На Кубани создается общероссийская власть и создается давно. В ноябре, вслед за нашим возвращением в Екатеринодар, был разработан вопрос об организации центральной всероссийской власти группой политических деятелей, приехавших бог знает откуда, не то из Одессы, не то из Крыма. Мы протестовали против их проекта, потому что они предлагали диктатуру. Мы стояли за сговор всех борющихся сил. Нас за это ругали, называли самостийниками. Тогда возник вопрос об организации общеказачьей власти. А тут подоспело зимнее несчастье с Доном. Мы, однако, двинулись на помощь собрату. Войну вели одни кубанские казаки, потому что иногороднее население переживает болезнь, называемую большевизмом. Мы всегда охотно шли кого бы то ни было освобождать и избавлять от насильников, но были против политики завоевательной. Мы полагали, что с движением в Россию нужно нести такие принципы, которые бы ясно показывали населению, что на смену насильников идет другая власть, дающая ему право жить.
— К сожалению, было совсем не так. Когда пришли добровольцы в Черноморскую губернию и завели там губернаторский режим, то с населением в 200000 они так управились, что крестьяне сплошь обратились в большевиков и там теперь идет сплошное избиение наших казаков; везде там бродят повстанческие отряды. В Ставропольской губернии тоже был заведен такой режим, которым никто не был доволен, и нам приходилось очень тяжело. А каково отношение к нам, кубанцам? Мы в течение двух-трех месяцев не имели ни одного органа, в котором могли бы освещать и выявлять нашу точку зрения. И теперь не можем ни жить, ни говорить, мы все время находимся под опекой. Если желательно иметь единую и неделимую, надо суметь найти общую точку зрения.
— В отношении союзников особое совещание тоже повело неправильную политику. Уже в ноябре нас пугали, что вот-вот придут союзники, они вас не признают. Мы тогда говорили командному составу Добровольческой армии, что спасти Россию могут не союзники и не немцы, а только сами русские. Помощь если и дадут, то во всяком случае за деньги, а не за прекрасные глаза. Недавно особое совещание отправило делегацию во Францию. Там, где демонстрируется единая Россия, нет тех народов, которые, действительно, за нее льют кровь. Особому совещанию при таких условиях будут верить менее, чем временному правительству.[236]
Эта речь неизвестными путями проникла в широкую публику и вызвала глубокое возмущение в «единонеделимческих» кругах. В ту же ночь Рябовола убрали с той дороги, по которой двигалась колесница великой и неделимой.
— Враги народа устраняют со своего пути борцов за народоправство! — гласило воззвание Рады.
14 июня, как только телеграф принес печальное известие в Екатеринодар, над зданием зимнего театра, где заседала Рада, взвился черный траурный флаг вместо «национального» кубанского. В пять часов пополудни законодатели сошлись на экстренное заседание.
На этот раз в зимнем театре царило полное единодушие.
В первую же очередь объявили трехдневный траур для всего Кубанского края. Депутат Жук предложил закрыть все газеты, травившие покойного, редакторов же выслать.
— А я предлагаю закрыть все организации, которые занимаются травлей кубанского казачества и его лучших представителей, — сказал депутат Белый. — И в первую очередь все отделения Освага.
На хорах рукоплескали и ревели:
— Браво! Вон! Долой провокаторов.
Оба предложения Рада приняла единогласно. Когда публика расходилась, какой-то военный подошел к дверям театра, на которых висело траурное объявление о смерти Рябовола, сорвал афишку, бросил на пол и начал топтать, крича со злобой:
— Одного мерзавца убили, следует перебить и остальных.
Его арестовали.
— Очень я вас всех боюсь, — сказал он. — Я ветеринарный врач Кубанского запасного конного полка Петр Александрович Марков. Я честный служака, а не политик, как все вы здесь, подлецы.
Верхи Доброволии соблюли decorum приличия. Ген. Лукомский, заместитель Драгомирова, от имени Деникина выразил соболезнование кубанскому атаману, но не Раде. От рады Доброволия сторонилась, как от сонмища бесноватых.
Прах Рябовола привезли в Екатеринодар и торжественно предали земле.
На пышной похоронной тризне, устроенной во втором общественном собрании, атаман Филимонов, после ряда грустно-слезливых речей, несколько утешил законодателей, прочтя только-что полученное известие о взятии Царицына Врангелем.
Громкое ура огласило залу.
Через полгода царицынский победитель сам облек Раду в траур, только не на три дня, а на три месяца.
Убийство Рябовола задело за живое и линейцев. Обе кубанские группировки теперь сблизились в своей борьбе против «единонеделимцев», не терпевших даже умеренных автономистов, к которым причисляли себя линейцы. Кровавая расправа с председателем Рады подталкивала кубанцев на все более и более резкие выпады против Доброволии.
Кое-где в станицах раздались крики:
— Долой добровольцев!
Агитация против Деникина, особого совещания и черносотенцев была, как нельзя более, на руку станичникам, не желавшим итти на фронт. Уклонение от фронта теперь приобретало характер протеста против «единонеделимческого» засилья и произвола.
