В самой государственной структуре партия и армия были единственными организмами, наделенными властью, достаточной для организации военных усилий. Партия поэтому, особенно в начальный период войны, вынуждена была, как это уже бывало в предыдущие моменты чрезвычайного положения, брать на себя и непосредственно административные функции. В областях, оказавшихся под угрозой вражеского вторжения, были созданы комитеты обороны по образцу центрального ГКО: во главе их неизменно стоял высший из местных партийных /168/ руководителей, наделенный всей полнотой власти. В крупных городах основные отрасли промышленности также находились в непосредственном ведении секретарей местного партийного комитета (имелись секретарь обкома по металлургии, секретарь обкома по химии, секретарь обкома по самолетостроению, секретарь обкома по производству боеприпасов и т.д.)[45]
С победами стал расти авторитет и другого крупного органа государства: армии с ее командирами. До этого положение было иным: доказательством тому служил возврат к системе политических комиссаров после расстрела Павлова. Институт комиссаров, упраздненный в первый раз в 20-е гг., воскрешенный в 1937 г., в период «великого террора», снова отмененный в 1940 г. и наконец возрожденный в июле 1941 г., всегда был признаком недоверия Политической верхушки к пооруженным силам. Тем не менее письменно опрошенные в 1941 г. командующие фронтами высказались в пользу его восстановления (и частности, Жуков): вероятно, из нежелания в одиночку нести ответственность за поражения[46]. Такое решение, однако, было не по душе военным руководителям. Некоторые генералы пишут, что позже они выдвигали предложения о возврате к системе единоначалия. И все же один из наиболее высокопоставленных среди них (Василевский) признается, что в тот период он предпочитал воздерживаться от высказывания определенных суждений по этому вопросу, хотя его и просили об этом. Тема оставалась щекотливой, по крайней мере вплоть до того дня, когда Сталин сделал окончательный выбор: в октябре 1942 г., когда началась подготовка к грандиозному контрнаступлению под Сталинградом, он решил возложить ответственность целиком на командиров, окончательно упразднив комиссаров[47]. Командование частями и подразделениями было возвращено военным специалистам, которым политические руководители призваны были помогать в качестве их подчиненных. И все же это не означало ослабления партийного контроля над вооруженными силами. Если уж на то пошло, речь шла о еще более тесном симбиозе партии и армии. С притоком военнослужащих в партию офицеры, особенно высоких рангов, теперь были поголовно партийными. Например, Говоров, сначала генерал, а потом маршал, начинавший службу в царской армии, в 1942 г., когда он после Жукова стал командующим Ленинградским фронтом, был за особые заслуги принят в партию даже без кандидатского стажа[48]. Многие комиссары в свою очередь получили командные звания и должности.
Восстановлению единоначалия предшествовал один эпизод, который можно считать типичным для сталинских методов руководства. В августе 1942 г. «Правда» напечатала полный текст — как если бы это был важный политический документ — пьесы украинского драматурга А. Корнейчука «Фронт». Пьеса немедленно была поставлена в нескольких театрах. Объяснялось это тем, что она была не только одобрена Сталиным, но и написана по его подсказке[49]. Стержнем драмы служил конфликт между старым генералом, выдвинувшимся во время гражданской /169/ войны, смелым, но малообразованным, и более молодыми военачальниками, подготовленными для руководства современной армией. Суть всей пьесы заключалась в финальной реплике:
«Сталин говорит, что нужно смелее выдвигать на руководящие должности молодых, талантливых полководцев наряду со старыми полководцами и выдвигать надо таких, которые способны вести войну по-современному, а не по старинке, способны учиться на опыте современной войны, способны расти и двигаться вперед»[50].
Если подходить к этой пьесе как к анализу причин, обусловивших недостатки советского командования, которые выявились в начальной фазе войны, то нужно сказать, что анализ этот оказался по меньшей мере односторонним. Причины, как мы знаем, были куда более сложными, и их, конечно же, нельзя было сводить к ностальгии некоторых генералов по методам гражданской войны. Корнейчук был слишком осмотрителен, чтобы упоминать об этих причинах, но, прикрываясь авторитетом Сталина, он избирал мишенями именно тех генералов, которым не кто иной, как Сталин, в прошлом доверил руководство вооруженными силами, таких, как Буденный, Тимошенко, Кулик, да и сам Ворошилов (достаточно отважный, чтобы стоять под пулями на передовой, он также был весьма посредственным полководцем[51]). За исключением разжалованного Кулика, никто из них не был полностью отстранен от дел. Им продолжали давать ответственные задания, особенно Тимошенко. Но все же руководство крупнейшими операциями и решающие командные посты отныне были отданы другим.
Одновременно на первый план выдвинулось новое поколение военачальников. Все они были в возрасте между 40 и 50 годами, и все раньше или позже стали маршалами. Мы имеем в виду таких полководцев, как Василевский, Конев, Рокоссовский, Говоров, Ватутин, Малиновский, Толбухин, Мерецков. То были профессиональные военные в том смысле, что вся их жизнь прошла в вооруженных силах. Некоторые из них, подобно Василевскому, Толбухину, Говорову, успели дослужиться до первых офицерских чинов еще в дореволюционной армии. Другие выдвинулись во время гражданской войны в рядах едва родившейся Красной Армии. Все они зарекомендовали себя умелыми руководителями современных армий. Но даже на их фоне масштабностью и авторитетом выделялся Жуков. Военный по образованию и манерам, назначенный в августе 1942 г. заместителем Верховного Главнокомандующего, он был выдающимся полководцем, какого выдвинула вторая мировая война. Сын сапожника, унтер-офицер кавалерии в старой царской армии, потом перешедший на сторону революции, он встретил немецкую агрессию в возрасте 45 лет. Морально он завоевал свое звание полководца при обороне Ленинграда и Москвы: в те дни он создал себе авторитет, который позволял ему возражать и даже доказывать свою правоту самому Сталину[52]. В нем сочетались талант стратега, крепкая профессиональная подготовка, несгибаемая воля, огромная работоспособность и выносливость. У подчиненных он пользовался не любовью, но уважением. Методы его не раз осуждались как чересчур /170/ властные, подчас солдафонски бездушные. В Ленинграде и Москве он не поколебался пригрозить некоторым генералам, что «поставит их к стенке», если они не выполнят его приказов (выполнить же иные из них было невозможно)[53]. Никогда вокруг него не существовало такой атмосферы симпатии, какая окружала, например, Рокоссовского, однако среди фронтовиков Жуков стал настолько знаменит, что к концу войны был самым уважаемым после Сталина человеком.
В воспоминаниях, которые оставили нам эти военачальники, нет ни малейших следов раздражения против партии и партийной опеки над военными; встречаются, скорее, полемические выпады против тех или иных отдельных политических деятелей[54]. В целом же военные приобрели в партии и через нее во всем государственном механизме большее влияние, чем когда-либо в прошлом; влияние, которое им послевоенные политические обстоятельства помогли сохранить. Если уж говорить о проявлениях недовольства военных по поводу некомпетентного оскорбительного вмешательства в их дела или даже о прямых конфликтах административно-субординационного характера, то такие, пусть даже завуалированные, признаки следует искать в другой сфере, в сфере взаимоотношений с политической полицией, НКВД. В этих трениях слышится отзвук того удара, который был нанесен по всему офицерскому корпусу армии в 1937 г. И дело не ограничивалось воспоминаниями о прошлом. Война была, разумеется, не самым благоприятным моментом для ограничения полномочий политической полиции. Вдобавок сталинские методы правления не изменили своей сути оттого, что новые нити согласия и поддержки завязались между вождем и народом, между народом и партией: просто теперь эти методы воспринимались как уплата некой обязательной дани, необходимой для дела общего спасения.
Старые и новые черты сталинизма
В начале войны у Сталина и его правительства имелись серьезные опасения за прочность внутреннего фронта. С первых же военных дней все граждане, владевшие индивидуальными радиоприемниками (в то время, по правде говоря, таких было немного), обязаны были сдать их: разрешалось держать только громкоговорители радиосети, которые передавали лишь официальные сообщения и программы из Москвы. Это был период, когда под суд военного трибунала отдавались «распространители ложных слухов, вызывающих панику среди населения». Первым Указом Верховного Совета СССР в подобных случаях предусматривалось наказание в виде лишения свободы сроком от двух до пяти лет. Вскоре, однако, дела такого рода были переданы на рассмотрение органов НКВД, которые применяли против виновных самые суровые меры, установленные законом об «антисоветской агитации с контрреволюционными целями»[55]. Агенты НКВД с подозрением прощупывали солдат и офицеров, которым удавалось, прорвавшись сквозь кольца немецкого окружения, выйти в расположение советских войск. /171/ Оставив наконец позади мытарства скитаний и боев во вражеском тылу, изможденные бойцы вынуждены были проходить унизительную проверку, за которой мог последовать и арест. Военные части НКВД мужественно сражались в первые месяцы войны. Им поручалось поддержание порядка в городах, над которыми нависала самая большая угроза. При этом, однако, эти соединения неизменно составляли отдельный вид вооруженных сил, из-за чего не раз возникали субординационные недоразумения с общевойсковым командованием[II]. Наконец, повсюду в армии существовали «особые отделы» НКВД, выполнявшие полицейские функции совершенно независимо от командования соответствующих частей. Более того, юрисдикция этих отделов распространялась и на офицеров данной части: на основе полученного от своего начальства приказа они могли арестовать любого из них, сорвать с него погоны и орденские ленточки на виду у его товарищей без каких-либо объяснений[56].
