Вот, например, Шевырев (в будущем он станет учить детей Волконской) пишет: «Будучи откровенен с друзьями своими, не скрывая своих литературных трудов и планов, радушно сообщая о своих занятиях людям, известно интересующимся поэзией, он [11] терпеть не мог, когда с ним говорили об стихах его и просили что‑нибудь прочесть в большом свете. У княгини Зинаиды Волконской бывали литературные собрания понедельные. На одном из них пристали к Пушкину с просьбою, чтобы прочесть. В досаде он прочел «Поэт и чернь» и, кончив, с сердцем сказал: «В другой раз не станут просить».
Эти слова Шевырева даже дали повод ряду пушкинистов «скорректировать» утверждения о безусловно положительном отношении поэта к салону Волконской. В подтверждение предъявляется письмо Пушкина к Вяземскому около 25 января 1829 г., в котором он пишет о «проклятых обедах Зинаиды».
О частых посещениях Пушкиным салона Волконской на Тверской писали многие, в том числе жандармский полковник Бибиков, доносивший об этом «по начальству» в начале ноября 1826 г., ну и, конечно, П. Вяземский, И. Киреевский, А. Веневитинов и другие.
А помимо Пушкина и перечисленных литераторов бывали здесь Чаадаев, Жуковский, Баратынский, Языков, Загоскин, Погодин, Д. Веневитинов, страстный поклонник Волконской… Гостей радовали своим пением не только сама княгиня, но и граф М. Риччи и его жена Екатерина Петровна, урожденная Лунина.
Дмитрий Веневитинов был, кстати, страстным поклонником Волконской. Оценив по достоинству чувства молодого поэта, как‑то в один из вечеров Волконская подарила Веневитинову на память старинный перстень, найденный при раскопках Геркуланума. Веневитинов решил надеть этот перстень или на свадьбу, или перед смертью. Ему он посвятил стихотворения «Завещание» и «К моему перстню», в последнем он писал:
Когда же я в час смерти буду
Прощаться с тем,
Что здесь люблю,
Тогда я друга умолю,
Чтоб он с моей руки холодной
Тебя, мой перстень, не снимал,
Чтоб нас и гроб не разлучал.
Исполняя волю Веневитинова, друзья «в час смерти» на его руку надели перстень Волконской. Когда в 1930 г. прах переносили на Новодевичье кладбище, будущей женой реставратора П. Барановского Марией Юрьевной был найден и знаменитый перстень. Он хранится ныне в Литературном музее.
Одним из частых посетителей салона Зинаиды Волконской был пришедшийся по сердцу Пушкину поляк Адам Мицкевич, проводивший в Петербурге и Москве годы своей «почетной ссылки». Ввел его в дом Волконской тот же Вяземский, переводивший сонеты Мицкевича и в 1827 г. опубликовавший статью о них же в «Московском телеграфе».
«Знаменитый польский поэт Мицкевич, неволею посетивший Москву, был также одним из дорогих гостей Белосельских палат, его «Дзяды» и «Крымские сонеты» очень славились в то время, и он изумлял необычайною своей импровизацией трагических сцен. Общество его было весьма приятно, и мне часто случалось наслаждаться его беседой, в которой не был заметен ретивый поляк, хотя и в душе патриот, но, прежде всего, высказывался великий поэт», – отмечал мемуарист.
Зинаида Волконская пользовалась вполне обоснованной популярностью у мужской половины. Нельзя не процитировать в этой связи пушкинские строки, посвященные ей:
Среди рассеянной Москвы,
При толках виста и бостона,
При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновенный,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется и пылает гений.
Певца, плененного тобой…
Однажды в салоне Волконской с этим самым Аполлоном, упомянутым Пушкиным в стихотворении, в перерыве между обедом и чтением произошло вот что. Молодой поэт Андрей Муравьев случайно сломал руку у гипсовой статуи одноименного бога, а затем начертил на пьедестале памятника свой свежесочиненный стишок:
О, Аполлон! Поклонник твой
Хотел померяться с тобой,
Но оступился и упал.
Ты горделивца наказал:
Хотел пожертвовать рукой,
Чтобы остался он с ногой.
Этими стихами Муравьев тотчас вызвал на себя безжалостный поэтический огонь Пушкина. Вот как сам пострадавший (мы имеем в виду Муравьева, а не Аполлона) рассказывает об этом: «Часто бывал я на вечерах и маскарадах, и тут однажды, по моей неловкости, случилось мне сломать руку колоссальной гипсовой статуи Аполлона, которая украшала театральную залу. Это навлекло мне злую эпиграмму Пушкина, который, не разобрав стихов, сейчас же написанных мною, в свое оправдание, на пьедестале статуи, думал прочесть в них, что я называю себя соперником Аполлона».
Один свидетелей сцены дополняет картину случившегося. «В 1827 году он <Муравьев> пописывал стишки и раз, отломив нечаянно (упираю на это слово) руку у гипсового Аполлона Бельведерского на парадной лестнице Белосельского дома, тут же начертил какой‑то акростих. Могу сказать почти утвердительно, что А.С. Пушкина при этом не было», – писал М.Б. Бутурлин.
Нельзя с уверенностью утверждать, видел ли Александр Сергеевич сам процесс порчи статуи, но то, что ему об этом рассказали и показали, это точно. А досаду Муравьева вызвал не тот факт, что он что‑то сломал, а то, что стал объектом эпиграммы со стороны самого «прославленного сочинителя»:
Лук звенит, стрела трепещет,
И, клубясь, издох Пифон;
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон!
Кто ж вступился за Пифона,
Кто разбил твой истукан?
Ты, соперник Аполлона,
Бельведерский Митрофан.
Эпиграмму напечатал «Московский вестник», после чего Пушкин остроумно заметил: «Однако ж, чтоб не вышло чего из этой эпиграммы. Мне предсказана смерть от белого человека или белой лошади, а NN – и белый человек и лошадь». А незадачливый поэт, который, быть может, и останется в истории литературы как человек, удостоившийся пушкинской эпиграммы, поспешил ответить стихотворением «Ответ Хлопушкину»:
Как не злиться Митрофану:
Аполлон обидел нас;
Посадил он обезьяну
В первом месте на Парнас.
А.С. Пушкин. Художник О. Кипренский
Пушкин вряд ли мог обидеться: его как только не обзывали в эпиграммах: Толстой‑Американец назвал даже Чушкиным, а теперь вот нарекли Хлопушкиным. А про свое сходство с обезьяной он и сам знал.
Сергей Соболевский успокаивал бедного Муравьева. На его вопрос «Какая могла быть причина, что Пушкин, оказывавший мне столь много приязни, написал на меня такую злую эпиграмму?» Соболевский ответил: «Вам покажется странным мое объяснение, но это сущая правда; у Пушкина всегда была страсть выпытывать будущее, и он
