Об исполнении его Первой симфонии 20 мая 1880 года Бородин получил письмо от председателя всеобщего немецкого музыкального союза Карла Риделя, написавшего ему на следующий же день после концерта. «Все мы сожалели, что Вы не присутствовали на празднестве и не могли быть свидетелем Вашего торжества» [237].
Новая русская музыка заняла видное место не только в России, но и в Германии, Бельгии, Франции. Особенно тесные связи установились у Бородина с бельгийскими почитателями его музыки. В Льеже бельгийский дирижер, пианист и композитор Теодор Жадуль организовал кружок из своих учеников и любителей музыки для знакомства с русской музыкой. В организациях этих «русских концертов» большое участие приняла бельгийская пианистка и меценатка графиня Луиза де Мерси-Аржанто, почитательница Бородина. В 1885 году Бородин посетил Льеж и замок Аржанто. Он привез с собой корректуры «Маленькой сюиты» для фортепиано, посвященной хозяйке дома (те самые, что забыл потом в ее замке и нашел спустя длительное время у нее на столе роскошно переплетенные) и «Скерцо» для фортепиано, посвященного Жадулю.
Неудивительно, что, работая “на износ” и отводя на сон всего по пять часов в сутки, он стал ощущать боли в груди. Обследования показали, что его сердце находится в угрожающем состоянии.
Сергей Александрович Дианин, автор книги о Бородине, начатой еще его отцом, учеником и другом Бородина, пишет со слов отца: «Числа 12 или 13 февраля А. П. Дианин работал в полуденное время в химической лаборатории Военно-медицинской академии и слушал игру Бородина, импровизировавшего на рояле в соседней комнате. Эта музыка произвела на А. П. Дианина глубокое впечатление: по его словам, он никогда еще до того не слыхал у Александра Порфирьевича музыки такой мощи и красоты, хотя и другие сочинения его великого учителя всегда ему сильно нравились. Услышанная А. П. Дианиным музыка по стилю и настроению значительно отличалась от всех других произведений Бородина.
Он довольно долго гремел за стеной, играя эту могучую музыку, рассказывал мне А. П. Дианин, – пишет его сын, – потом перестал играть и через несколько мгновений появился в лаборатории взволнованный, радостный, со слезами на глазах.
“Ну, Сашенька, – сказал он, – я знаю, что у меня есть недурные вещи, но это – такой финалище!.. такой финалище!” Говоря это, Александр Порфирьевич прикрыл одной рукой глаза, а другою потрясал в воздухе… От этого финала не сохранилось ни одной строчки – ничего не было записано». Бородин работал тогда над Третьей симфонией.
Помня свой уговор с Н. А. Римским-Корсаковым и А. К. Глазуновым, А. П. Дианин решил в ближайшие же дни сообщить им о новом сочинении Бородина, но не успел организовать их посещения, так как Александр Порфирьевич затеял устроить в один из ближайших дней танцевальный костюмированный вечер [238].
14 февраля 1887 года Бородин пришел к Доброславиным и пригласил назавтра к себе на костюмированный бал. «Я соорудила нечто вроде русского костюма… – рассказывала Мария Васильевна Доброславина. – Общество было небольшое, но очень тесное». Было очень весело. «Александр Порфирьевич провальсировал… и подошел ко мне. Мы стояли и разговаривали, когда в зал вошел проф. Пашутин… Он приехал с обеда и был во фраке… Я сказала, что из всей мужской одежды я больше всего люблю фрак… Александр Порфирьевич заявил, со своей обычной шутливой галантностью, что если я так люблю фрак, то он всегда будет приходить ко мне во фраке, чтобы всегда мне нравиться. Последние слова он произнес растягивая и как бы закоснелым языком, и мне показалось, что он качается, я пристально взглянула на него, и я никогда не забуду того взгляда, каким он смотрел на меня… Я не успела крикнуть: “Что с Вами?’ – как он упал во весь рост…
Обложка партитуры оперы А. Бородина «Князь Игорь» 1888 года издания
Все бросились к нему и тут же, на полу, не поднимая его, стали приводить его в чувство. Понемногу сошлись все врачи и профессора, жившие в академии… Были испробованы все средства – и ничто не помогло…
И вот он лежал перед нами, а мы стояли кругом в наших шутовских костюмах и боялись сказать друг другу, что все кончено.
Помню, что последним пришел проф. Манассеин, когда уже все было испробовано. Он наклонился над ним, послушал сердце, махнул рукой и сказал: “Поднимите же его”.
И его подняли, и положили, и все было кончено» [239].
Через несколько дней, 23 февраля, А. Г. Рубинштейн начал Одиннадцатый (дополнительный) исторический симфонический концерт исполнением Первой симфонии Бородина и его романсов.
Опера «Князь Игорь», законченная Римским-Корсаковым и Глазуновым в марте 1888 г., сразу была передана М. П. Беляеву для издания. Беляев преподнес Римскому-Корсакову экземпляр партитуры с надписью: «Глубокоуважаемому Николаю Андреевичу Римскому-Корсакову, благодаря таланту, любви к покойному автору и бескорыстно энергичному труду которого свет обязан появлению этой оперы в печати, от издателя».
Одновременно с изданием «Князя Игоря» начались хлопоты о постановке оперы. 23 октября 1890 г. в Мариинском театре состоялось ее первое исполнение. «Опера производит живое, яркое, радостное впечатление, полна русскими мотивами и выдающеюся оригинальностью и, вероятно, сделается не только репертуарною, но одною из любимейших русских опер, и имя Бородина, малоизвестное при его жизни, станет популярным, как одного из даровитых русских композиторов», – писала пресса [240].
Чюрлёнис в Петербурге
Он жил в нашем городе совсем недолго – менее полутора лет, и то с перерывами. Но, как утверждал Сергей Маковский, «Живописью он начал усиленно заниматься только с 1908 года, когда поселился в Петербурге; почти все, что дает нам понятие о его таланте живописца, сделано в последние годы» [241].
Однако Чюрлёнис появился в Петербурге еще до этого и именно как художник. В 1906 году в залах Академии художеств была показана выставка работ учеников Варшавской школы изящных искусств. Экспонировалось около 5000 работ. Известных имен там, естественно, не было: ведь выставлялись работы учеников. И все же особое внимание зрителей привлекли именно работы Чюрлёниса. Статья рецензента газеты «Биржевые ведомости» Н. Н. Брешко-Брешковского, освещавшая выставку, была почти целиком посвящена его творчеству: «Говоря об учениках варшавской школы, нельзя ни в каком случае обойти молчанием длинной серии фантастических пастелей Чурляниса…
По словам Стабровского [директора школы], он, кроме того, и музыкант, окончивший две консерватории. Его музыкальностью и объясняется, отчасти, его мистическое туманное творчество. Видишь сразу перед собой художника, привыкшего грезить звуками.
Тут же, на выставке, его портрет, писанный товарищем. Какая благородная голова с умными, благородными глазами!..
Даже теперь, на заре своей деятельности, он совершенно самобытен, никому не подражает, прокладывая собственную дорогу» [242].
Да, действительно, как живописец Чюрлёнис был еще в самом начале пути. Однако музыкальность и профессионализм в музыке определили его путь и в живописи.
Младшая сестра художника-музыканта, музыковед Ядвига Чюрлёните, писала в своих воспоминаниях, что исключительные способности брата первым заметил большой друг семьи, доктор Маркевич. Он был хорошим музыкантом и сразу понял, что у Кастукаса (как называли Чюрлёниса в семье) незаурядный талант. Он и позаботился о том, чтобы мальчик поехал в Плунге, в музыкальную школу князя Огинского.
