Весь церковный аппарат, вместе с тремя колоколами, печатью Запорожского войска и серебряным портфелем Хмельницкого, уцелел от расхищения, как трофей панской победы. В портфеле Хмельницкого хранились: султанский диплом на русское княжество, договор с Ракочием, войсковой реестр, счет приходам и расходам. Если бы в бумагах беглого гетмана были найдены следы казни гетманши, пани Чаплинской, то об этом разгласил бы сам король z wielka uciecha. Но вместо утешительных для панов и их коронованного совместника находок, оказалась находка весьма печальная и постыдная: в казацкой канцелярии были открыты сеймовые диариуши и специальные реляции всего, что ни делалось наисекретнейшего на сеймах, на сенаторских радах и даже в королевских покоях. «Доблестные поляки» Оссолинского продавали разбойнику свое «свободное королевство, охраняемое» (по словам знаменитого канцлера) «стеною любви к отечеству и взаимного доверия». Хмельницкий (возьму здесь меткое слово казацкого Самовидца) «смазывал им шкуру их же собственным салом»: грабя у них золото, платил им этим золотом за предательство милой отчизны.
Подобно тому, как наши казакоманы издавна твердили своей публике о мурованных столбах, о медных быках, о зверском терзании, среди собравшихся в Варшаве сановников, наших героев чести и веры вместе с их женами и детьми, о поголовном истреблении руси за то, что она — русь, и всю эту ложь завещали для обработки нынешним ученым историкам, да гениальным беллетристам, — подобно этому и в панских ополчениях разжигатели международной вражды находили множество верующих в то, что казацкий табор (хотя это гораздо правдоподобнее) был полон полунедомученных пленников, ободранных живьем, жаренных на рожнах и пр. и пр.
Но если в казацком таборе и не было таких мучеников, то по одному воспоминанию о том, что делали казаки над панскими женщинами, старцами, детьми и сосущими младенцами, подогретые своими проповедниками жолнеры имели теперь случай доказать, что в бесчеловечии не уступали они своим противникам, казакам. Здесь было много седовласых старцев, и почтенных матрон, убежденных в святости казацких деяний не менее звягельской кушнерки, — много красавиц девиц и нежного возраста детей. Во имя церкви и веры, сатана мог быть угощен в казацком таборе таким пиром, каким чествовал его в Полонном славный Перебийнос.
Я с удовольствием отмечаю, что благородный, насколько это было возможно под иезуитским режимом, Освецим не говорит о найденных в казацком таборе мучениках-ляхах. Молчит он и о том, чтобы жолнеры были так жартовливы в свирепстве, как наши казаки. Убивали без пощады все живое — и только. По свидетельству же одного из очевидцев, казацкие пленники, как например походный наместник литовского подканцлера, Вилямовский, вышли из табора живыми и здоровыми. Ободранные живьем и жаренные на рожнах ляхи нужны были только ксендзам, братьям по ремеслу таких ревнителей веры и церкви, каким был автор Львовской Летописи.
Как быстро охватила казацкий табор тревога, видно из того, что в нем жолнеры нашли пылающие огни, кобеняки, шапки, горох в горшках, говядину в котлах и недоеденное жаркое. Малорусская поговорка: «покидай печене й варене» могла явиться после такого случая. С хохотом рассказывала торжествующая шляхта, что казаки, сидя за своим сниданьем полуодетые, бежали с ложками во рту. До самой ночи поляки и полякоруссы резали беглецов. Легло их под Берестечком, по свидетельству панской Немезиды, более 20.000. Но неожиданное торжество над неприятелем от веселого смеха и радостного созерцания бойни перешло наконец в горестное сознание напрасного человекоистребления. Никому в панском войске не пришло в голову воспеть Te Deum, как после бегства татар и Хмельницкого. Сохранилось даже предание, что уединенный отряд королевской гвардии, проезжая по молчаливому побоищу при свете месяца, плакал.
Если в самом деле так было, то в этом глубокочеловечном плаче надобно видеть предчувствие грядущих зол, которые были посеяны и казаками, и панами в моменты безрассудного торжества одних над другими.
В тишине ночи, под кротким сиянием полного месяца, сцена избиения безоружных людей воскресала в полном ужасе. Сколько можно было завидеть оком, валялись человеческие тела, и потоки еще не застывшей крови изливались доречьем в Пляшовую. В этой крови, точно в сатанинском подражании водам Иордана, крестилась теперь наша Русь, еще не докрещенная папистами. После того, что произошло между представителями двух республик под Берестечком, солидарность веры панской с верой казацкою во имя Христа — исчезла, и даже толки Киселей об этой солидарности умолкли. Победа под Берестечком была победой не только панов над казаками, но и Кадлубков, Длугошей, Пизонов, Скарг и прозелитов папства, Потеев, Терлецких, Кусевичей, Рутских над «преподобными мужами Россами», которых воззвания и увещания, обращенные к польско-русским панам, оказались напрасными. Подобно тому, как мнимый протектор православия, Острожский, соединив судьбы своего дома с судьбами католиков и протестантов, был православным князем только снаружи, — все подобные ему православники, не попавшие в сети Лойолы, Лютера и Кальвина, давно уже только назывались последователями греческой веры, в духе же своем были завоеваны римскою церковью, и Берестечко довершило завоевание.
Кровавым днем 10 июля закончилась для панов знаменитая кампания, но не казацкая война. По мнению Освецима, причиною тому была медлительность представителей Польши. «Вместо того» (пишет он), чтоб ударить на встревоженного неприятеля с решимостью после первоначальной победы, мы стали действовать медленно, будто на досуге; дозволили ему опомниться, собраться с силами и спастись бегством. Указывали много причин этой медлительности: частые перемены в решениях военной рады, беспорядок и отсутствие дисциплины, слитком недостаточное количество пехоты, необходимой для приступа: ибо невозможно было действовать конницею по причине валов, окружавших табор, широких и многочисленных рвов, защищавших его внутри... Много повлияло на вялое ведение дела и весть о том, будто хан и Хмельницкий остановились у Вишневца: она произвела было в нашем войске совершенный упадок духа, хотя, по моему мнению, в виду этой вести, следовало тем с большею энергией идти на приступ, чтобы предупредить приход новых сил к неприятелю. Те лица, которые, по-видимому, знали тайные побуждения и намерения короля, утверждали, что какой-то астролог уверил его, будто бы числа 5, 6, 11 и 12 июля для него несчастны, но что конец месяца будет для него неимоверно счастливее... Король решился обождать, пока не минуют означенные дни. Между тем среди праздности, продолжавшейся 10 дней, силы наши ослабевали, войско стало терпеть нужду, многие солдаты в иностранных и польских региментах умирали от недостатка пищи, мужество и пыл улеглись, и среди нас воцарился такой беспорядок, и чувствовался такой недостаток во всем, что хотя, по-видимому, мы осаждали неприятеля, но скорее сами чувствовали себя в осаде, подобно тому, как сказано в старой, но остроумной поговорке: «я поймал татарина, но он меня не пускает». Неприятель же наш набирался храбрости, усиливался, возвел укрепления и мужественно в них держался. Казаки беспокоили наших постоянными вылазками днем и ночью, и не оставляли без внимания ничего того, что могло послужить им в защиту.
Наконец, когда они побежали из табора, то успели спастись и ускользнуть из наших рук, так как мы не позаботились заградить им путь за речкою.
«То, что происходило в нашем лагере после этого бегства и погрома казаков, досадно и стыдно передавать потомству: ибо опасно, чтоб оно не вздумало подражать в подобном случае позорному примеру предков [50]. Не говоря уже о многочисленных упущениях, допущенных после битвы, происходившей в пятницу 30 июня, как-то: что мы не преследовали разбитых татар; что сейчас же не окружили растерявшихся и встревоженных казаков; что в течение десяти дней оставались праздными, и что, наконец, оставили свободный проход для бегущих казаков, — теперь, после победы, как тогда казалось, окончательной, было сделано еще больше ошибок и упущений, будто нарочно, к величайшему стыду нашего народа...»
«Король» (продолжает Освецим), «следуя совету опытных вождей, решился тотчас двинуться за рассеявшимися казаками, чтобы подавить окончательно неприятеля и добиться наконец прочного мира в пользу нашей веры и отечества. Он хотел увлечь в дальнейший поход не только регулярное войско, сильно ослабевшее и утомленное, но и посполитое рушение. Но лишь только объявил это через посредство сенаторов, как вся шляхта, составлявшая поголовное ополчение, подняла вопль. Основываясь на законе, что посполитое рушение обязано защищать отечество только в продолжение двух недель, шляхта даже сенаторам угрожала саблями, и отправила к королю решение, что дальше идти не намерена... Король и сенаторы умоляли шляхту, чтоб она оставалась в походе хоть еще две недели, или, по крайней мере, прошла к Старому Константинову для устрашения неприятеля».
