«Король» (продолжает Освецим), «следуя совету опытных вождей, решился тотчас двинуться за рассеявшимися казаками, чтобы подавить окончательно неприятеля и добиться наконец прочного мира в пользу нашей веры и отечества. Он хотел увлечь в дальнейший поход не только регулярное войско, сильно ослабевшее и утомленное, но и посполитое рушение. Но лишь только объявил это через посредство сенаторов, как вся шляхта, составлявшая поголовное ополчение, подняла вопль. Основываясь на законе, что посполитое рушение обязано защищать отечество только в продолжение двух недель, шляхта даже сенаторам угрожала саблями, и отправила к королю решение, что дальше идти не намерена... Король и сенаторы умоляли шляхту, чтоб она оставалась в походе хоть еще две недели, или, по крайней мере, прошла к Старому Константинову для устрашения неприятеля».
И князь Вишневецкий, и полевой коронный гетман, Калиновский, теперь более популярный, чем дряхлый подагрик Потоцкий, поддерживали короля в его увещаниях.
Их выслушали, как и самого короля, молча, а потом обвиняли его в беззаботности, даже в продажности и измене. Подозревали, что он добровольно и умышленно выпустил казаков из табора, что он взял с казаков 800.000 злотых окупа, и рассказывали множество других выдумок, «которые» (пишет Освецим) «даже и вспоминать позорно для нашего народа».
«Шляхту» (говорит очевидец) «тянуло к женам, хозяйству и к пуховикам. Для прикрытия своей лени, выбирала она из-под земли аргументы»... Сенаторы, с своей стороны, не слишком усердно ее увещевали, потому что угощение «младшей братии», поддерживавшей старшую на выборах и сеймиках, а также содержание многочисленного двора для оказалости, стоили им дорого.
Наконец шляхта предложила королю уплатить за себя деньги в виде военной субсидии, или снарядить милицию соразмерно с зажиточностью каждого из них. Пришлось принять и эту помощь, при невозможности добиться чего-нибудь более существенного. Но то были только слова. Дело кончилось тем, что собранные далеко не вполне деньги пришлось выдать в счет жалованья более нуждавшимся хоругвям регулярного войска.
Пока шли переговоры, многие шляхтичи, то в одиночку, то целыми толпами, уходили из лагеря, и даже целые поветы бежали за Стыр... «Несчастная наша Речь Посполитая» (пишет Освецим): «бесчинства многих ценятся в ней больше, нежели благоразумие немногих избранных... Мы до того выродились, что не захотели пожертвовать две недели времени для сохранения того, что предки некогда приобрели, щедро жертвуя кровью.
«Король» (продолжает он) «не захотел прощаться с дворянскими ополчениями. За их позорное поведение им следовало бы, по примеру Болеслава Храброго, послать прялки и заячьи меха, особенно тем, которые не были в битве и с умыслом опоздали приходом, чтобы битва произошла без них. А между тем эти-то ополчения больше всего настаивали на том, чтобы вернуться скорее домой, и скорее других бежали за Стыр, бросая возы с провизией и заботясь лишь о том, чтобы, не обнажив сабли, обеспечить себе путь к постыдному отступлению. Знатные вельможи, особенно из Великой Польши, владеющие богатыми маетностями и бенефициями, притом придворные чиновники, как надворный маршал и коронный подканцлер, не согласились сопровождать короля даже на расстоянии одной мили».
Одною из загадок тогдашних панских и казацких деяний остался факт, что хан предвидел сопротивление шляхты. 30 римского июня написал он к королю письмо, полученное 10 июля. Хан извещал короля, что отступил исключительно потому, что, среди окруженной болотами местности, у Берестечка, не имел достаточно простора, и что будет ждать его там, где нет болот и лесов, а в заключение прибавил: «Хотя Бог даровал тебе победу, но мы знаем, что ты не пойдешь в Украину, а только твои панята пойдут за нами». Так хорошо была известна хану шляхта, эти домашние казаки польские, эти кровные родственники Хмельницких и Выговских, даже в своем разноверии.
Тому назад недели две, Ян Казимир, точно в чудесном сне, очутился на высоте великого, могущественнейшего и непобедимейшего монарха. Хан перед ним бежит. Хмельницкий перед ним бежит. Сперва 100.000 татар, а наконец и 200.000 казаков разбегаются перед ним в ужасе, бросая все для них дорогое и святое. Но повеления великого монарха не исполняются; шляхетский народ непобедимому победителю не повинуется, и даже придворные сановники поворачивают от него восвояси. Не мог, однакож, Ян Казимир спуститься в один день с высоты своего величия. По словам Освецима, он «предначертал себе путь в Украину, с намерением преследовать неприятеля до самых его кочевий, и там его истребить». Он выступил 14 июля в поход, по словам, очевидио иронизующего его Освецима, «с непоколебимою твердостью», в сопровождении только наемного войска, польского и иностранного, и остановился на ночлег в полумиле от Козина, в имении пана Фирлея.
«Здесь он увидел» (пишет Освецим), «что количество его войска уменьшилось в поражающих размерах»: ибо вместе с посполитым рушением ушли все добровольцы, панские хоругви, надворные хоругви воевод и других сенаторов и при них множество товарищей, челяди и пехоты, даже из наемного войска, под тем предлогом, что они намерены поступить в ряды предполагавшихся новых милиций» (и полководец узнал обо всем этом только в походе). «Притом» (продожает Освецим) «и оставшиеся наемные хоругви представляли печальное зрелище: они имели вид нищенский. Пехота, блиставшая прежде серебряными украшениями мундиров, теперь была оборвана; регименты весьма малочисленны, и немцы безнаказанно бежали из них, как будто война была уже совершенно кончена».
Тем не менее великий монарх, упорный там, где упорство похоже на детский каприз, «продолжал предначертанный путь с намерением преследовать врага до самых его кочевий, и там его истребить». Эти слова панского Самовидца, вероятно, принадлежали самому королю. «Но, сообразив» (продолжает Освецим с иронической серьезностью), «что, при такой малочисленности своего войска, если он отправится лично в неприятельскую область, то подвергает великой опасности и себя, и всю Речь Посполитую, созвал раду для обсуждения, не будет ли полезнее отправить гетманов с войском в Украину, самому же вернуться для того, чтобы руководить доставкою новых средств для продолжения кампании. Тщательно взвешены были все побуждения, клонившиеся в ту и другую сторону; наконец, в воскресенье, став лагерем у Орли, в полуторе милях от Кременца и в миле от передового отряда, — с которым шел Калиновский, — король объявил, что возвратится со своим двором. Многие офицеры протестовали весьма грубо против этого решения, особенно же князь Вишневецкий, требовавший, чтобы король непременно отправился в дальнейший поход с войском. Из придворных сановников к этому же мнению склонялся канцлер. Но король заставил их замолчать, напомнив Вишневецкому, что сам он не захотел отправиться в тыл казацкого табора иначе, как в сопровождении 15.000 войска, теперь же требует, чтобы король с половиной этого количества отправился в далекий поход [51].
«Июля 17» (продолжает Освецим) «король, перед выездом, пожелал произвести генеральный смотр войску, и с этой целью отправился в Кременец. Но так как случились в это время проливные дожди, то он отменил смотр, и во вторник уехал в одном только экипаже, даже не попрощавшись с теми полками, которые находились в передней страже. Во время его путешествия, постоянно шел проливной дождь. Приходилось ехать по грязи, оставивши все возы и подвергаясь всяким неудобствам. Королю этот путь опротивел в десять раз больше, чем пребывание в лагере...
Июля 21 король прибыл во Львов. Он явился incognito, и до ночи остановился в одном частном саду. Затем ночь провел в забавах и развлечениях, вместо того, чтобы начать с благодарственного молебствия Господу за ниспосланный по его милости неожиданный успех кампании».
Под пером придворного и роялиста, в этих словах таился смысл, объясняемый следующими за ними словами: «Во Львове король остановился недели на две, потому что заболел вследствие неудобств лагерной жизни. Затем, излечившись, он уехал в Варшаву».
В отчаяньи от королевских порядков, Освецим обо всей выигранной кампании написал следующее сдержанно высказанное мнение: «...подлинно можно сказать, что сам Господь за нас воюет: ибо мы сами ничего не делаем так, как следует, хотя наши жолнеры и доблестно сражались в течение трех дней».
Если из позорной транзакции под Зборовым придворные Яна Казимира сделали такую пышную манифестацию в Европе, то бегство хана и Хмельницкого представило им возможность объявить своего короля вторым Казимиром Великим. Появились его портреты с хвалебными надписями в прозе и в стихах. Французы не умели даже назвать побежденного польским королем Кромвеля: он был у них Smilinski, но трубили в католическую трубу изо всей силы. Было выгодно и нужно томным личностям выставлять героем беспутного расстригу иезуита, как выгодно было и нашим жалким православникам трубить по всему свету про доблести мизерного эгоиста и предателя, князя Константина-Василия Острожского и других подобных ему низменных созданий своего века и общества. Наконец Ян Казимир, под пером доктора Кубали, явился в польской историографии с естественной своей физиономией, тогда как наши убогие собиратели чужих суждений и вестей все еще славословят князя Василия, как «даровитейшего и совершеннейшего во всех отношениях человека» [52], а вслед за ним восхваляют и других негодяев, еще более постыдных для малорусской народности. Впрочем и тогда в польско-русском обществе было не без добросовестных людей. В то время, когда в Риме, Париже и Вене торжественно благодарили Бога за попрание врага и супостата католичества, в Польше, наряду с похвалами Берестечской виктории, читались повсеместно пасквили. В одном из них сказано прямо, что услугу фортуны под Берестечком уничтожила панская факция, а она-то и группировалась вокруг Яна Казимира.
