Константин Федин - Первые радости (Трилогия - 1)

- У меня будет ребенок.

Витенька смолк. Одернувшись, он распрямился, кашлянул, щипнул колечки усов.

- Не у тебя, а у нас, - поправил он новым, внушительным голосом. - У меня и у тебя. У меня, у Шубникова, будет сын Шубников!

Он подпрыгнул, распахнул руки, кинулся к Лизе, выхватил ее из кресла и, засмеявшись, поднял, почти подбросил ее в воздух.

35

Подполковнику Полотенцеву сообщили вечером по телефону, что подследственная Ксения Афанасьевна Рагозина умирает в тюремной больнице после родов, и спросили - не будет ли каких распоряжений?

- В сознании ли она? - задал вопрос Полотенцев и, получив утвердительный ответ, сказал, что приедет.

Он собирался на благотворительный бал, у него были разложены по стульям сюртук, белье, запонки, он еще не кончил заниматься ногтями, - и в это время позвонил телефон. Он был ревнив к делам службы, в рагозинском деле его постигла незадача, он не мог упустить случая лишний раз допросить жену Рагозина, да еще в такую минуту - перед смертью. Он велел позвать извозчика.

Человек, от которого дознание могло бы получить больше, чем от кого-либо другого, был менее других уязвим: беременность Ксении Афанасьевны до известной степени ограждала ее от пристрастия, с каким велись обычные допросы, хотя - за упорный отказ давать показания - ее дважды держали в карцере. Ей самой вменялось обвинение в соучастии, доказанном тем, что у нее на глазах - в кухне и в погребе - находились наборные шрифты и станок, на котором, очевидно, печатались прокламации. Но она не назвала ни одного подпольщика, утаивала, вероятно, известные ей следы скрывавшегося мужа, а за нерозыском его не мог быть вынесен приговор. Острастки не действовали на нее, попытка облегчить тюремные условия тоже не имела успеха, и в конце концов Полотенцев счел за благо предоставить ее естественному ходу вещей, то есть лишениям, голоду, неизвестности.

Роды начались в камере, без присмотра, и только поутру. Ксению Афанасьевну перенесли на носилках в больницу. Она потеряла так много крови, что бабка, принимавшая ребенка, пока не явился акушер, сочла заботу о матери излишней.

На новорожденный появился на свет здоровым. Это был краснокожий в мраморных жилках мальчишка с пучком слипшихся шоколадных пушинок пониже темени, большеротый, со сжатыми кулачонками и притянутыми к животу фиолетовыми коленками. Глаза он держал наглухо закрытыми, уши были приплюснуты к голове, и кончики раковин белели, точно напудренные. Он пищал не очень сильно, кривя на сторону рот, обведенный старческими морщинами. Его обмыли, помазали ему глаза и нос лечебным снадобьем, отчего он запищал погромче, перебинтовали пупок и отнесли в тазу, в котором обмывали, в соседнюю с родильной комнату.

Ксения Афанасьевна была крайне слаба, но все-таки, когда ее осмотрел акушер и приказал положить в отдельную палату, она попросила, чтобы ей дали ребенка. Его принесли запеленатым в больничную дымчато-рыжую пеленку и положили обок матери так, чтобы удобно было дать грудь. Но у нее не могли вызвать молока, и мальчишка напрасно попискивал и чмокал губами. Наверно, от голода он расклеил, наконец, веки, и в млечно-белой поволоке маленьких щелочек мать поймала его блуждающий неосмысленный взор.

- Карие! - прошептала она изнеможенно-счастливо.

Это был цвет глаз Петра Петровича.

Ребенка взяли, сказав, что его будет кормить мамка. За полдень ему нашли кормилицу-крестьянку - в общей женской камере каторжной тюрьмы. Больничная сиделка навязала ему на ножку тесемку с деревянной продолговатой бирочкой, на одной стороне которой было написано чернилами - "Рагозин", на другой - "крещен в тюремной церкви... наречен...". Для имени и даты было оставлено пустое место.

Обернув младенца серым арестантским бушлатом, сиделка, в сопутствии вызванного конвоира, понесла его двором в женский корпус. Сыпал первый несмелый колючий снежок, испещряя бушлат мокрыми темными пятнышками, и сиделка с бабьей сердобольностью укрывала то место, где находилась голова ребенка. Конвоир шел впереди невеселым служивым ходом, придерживая шашку. При входе в тюрьму стражник, открыв засовы решетки, засмеялся, гулко сказал.

- С приплодом!

И в отдалении другой стражник, отпирая решетку коридора, уловил его смех и угрюмо ухмыльнулся в ответ.

В камере, на крайней к окну наре, рослая арестантка, распустив завязку ворота на холщовой рубахе, кормила ребенка. Сиделка опустила рядом с ней новорожденного, развернула бушлат.

- Вот тебе приемыш, жалей да жалуй.

Женщины, медленно поднимаясь с нар, стали подходить ближе, полукругом обступая кормилицу. Она отняла от груди ребенка, положила его на подушку и взяла к себе на его место принесенного младенца.

- Полегше твово будет, - сказала одна женщина.

Арестантка вложила в жалкий разинутый рот мокрый сосок груди, но новорожденный бессильно чмокал и с писком глотал воздух. Она сжала его губки жесткими пальцами вокруг соска, и он начал судорожно подергивать крошечным подбородком и сопеть ей в грудь.

- Пошел! - одобрила сиделка.

- Мать-то жива еще? - спокойно спросила кормилица, похлопывая свободной рукой закричавшего у ней за спиной ребенка.

- Пока жива.

Все молча глядели, как учится сосать новый обитатель камеры. Наверно, он начал испытывать удовольствие, потому что выпростал из пеленки ножку с биркой и тихонько дергал ею. Раздалось два-три вздоха. Молоденькая арестантка утерлась рукавом и отошла в сторону.

- Свивальников-то у меня нету, - сказала кормилица.

- А вот мать помрет, и возьмешь, что от нее останется носильного, посоветовала какая-то из женщин.

- Ты погляди, - сказала кормилица сиделке.

- Погляжу, - обещала та и простилась. - Оставайтесь с богом...

О Ксении Афанасьевне можно было и правда сказать, что она была - пока жива. Полотенцев, войдя к ней в палату, подумал, что приехал уже поздно.

При свете убогой лампы, висевшей позади изголовья, круглый лоб Ксении Афанасьевны, остренький носик и скулы были светло-желты, как липовый мед. Тени, закрывавшие глазницы и приподнятую губу, лежали неподвижно, в темноте чуть виднелась опавшая узенькая шея. Рот был открыт, светилась тонкая полоска верхних зубов, и оттого, что спутанные волосы широко раскинулись на подушке, весь череп, казалось, занимал очень немного места и был детским.

Полотенцев сел перед кроватью, нагнувшись и подперев кулаками подбородок. Подобно врачу, он наблюдал, как боролась за жизнь больная. Вероятно, он послушал бы ее пульс, но она держала руки под одеялом. Скоро он решил, что она не спит, - наверно, она заметила, как он входил.

- Пить, - расслышал он довольно внятно.

Он взял со столика поильник и поднес носиком к ее губам. Она глотнула, открыла глаза, и он почувствовал, что она его видит.

- Вы узнаете меня? - спросил он.

Она не отвечала.

- Как вы себя чувствуете?

- Ничего, - сказала она, и веки ее опять закрылись.

- Но все-таки ваше положение довольно опасно. У вас теперь сын. Вы обязаны подумать о нем.

Дыхание ее сделалось громким, она вытянула руку наружу, повернула кисть ладонью вверх, уронив ее на одеяло, и рука стала похожа на длинный беспомощный челнок, выброшенный на берег.

- Кто позаботится без вас о ребенке? Только отец. Но он даже не узнает, что у него есть сын. От кого он может узнать?

Ксения Афанасьевна попробовала приподняться.

- Нет, лежите спокойно. Вы ведь понимаете меня? - спросил Полотенцев.

Он пододвинулся ближе. Она теперь смотрела на него взглядом, в котором нарастали все силы ее меркнувшей жизни, - остановившимися, воспламененными зрачками круто скошенных вбок больших глазных яблок.

- Я вижу, вы понимаете, о чем я говорю. Ваш муж не поблагодарит вас, если ребенок погибнет. Скажите, кто может передать Рагозину, что у него родился сын?

Он легонько сжал и потряс ее руку.

- Говорите. Иначе будет поздно. Кто может сказать Рагозину, что у него есть сын? Говорите же!

Она протянула руку и чуть-чуть оторвала от подушки голову, но не могла удержать ее. Полотенцев почти приложил ухо к ее лицу. Он слышал, как стучали у нее от озноба зубы. Она прошептала неожиданно ясно слово за словом:

- Вам надо замучить мужа, как меня.

Он отшатнулся:

- Вы не в своем уме! Вам говорят о ребенке! Первого вы потеряли, хотите потерять другого?

- Сына вы тоже замучаете, - договорила она из последнего усилия.

Он встал и потребовал с возмущением:

- Еще раз: назовите, кому передать, что у вас родился сын?

Она отвернула лицо к стене. Он двинул стулом, отошел на шаг, подумав, спросил на всю палату:

- Какое у вас будет завещательное желание? Я ухожу.

Ее знобило сильнее - одеяло вздрагивало на ней. Вдруг, поворачиваясь, она почти простонала:

- Пусть назовут Петром!

Полотенцев высоко вздернул плечи.

- Второго Петра Петровича желаете отказать нам в наследство? Второго Петра Петровича не будет! Будеть обыкновенный тюремный Иван!