Несомненно, в Риме было немало хороших, опытных, умелых врачей. Однако население часто относилось к лекарскому сословию с недоверием, а то и с неприязнью. Это было связано и с тем, что врачи применяли подчас новые, еще не известные методы лечения, лекарства и процедуры, но могли быть и другие причины. Врачи могли пользоваться многими смертоносными средствами, ядами, что внушало подозрения простым гражданам. Наконец, раздражало римлян и то, что врачи имели доступ к императорскому двору, где их высоко ценили и где они порой беспрепятственно вступали в сомнительные связи с женщинами из императорской семьи, давая тем самым пищу для сплетен и скандалов. Оказываясь вовлеченными в придворные интриги, врачи могли с помощью различных ядов устранять нежелательных политических конкурентов той или иной группировки, боровшейся за верховную власть в государстве. Так, в преступном заговоре римская молва обвиняла Эвдема, личного врача и друга Ливии, жены Друза, сына Тиберия. Считалось, что Эвдем, который, по словам Тацита, «используя право своего ремесла, нередко оставался наедине с Ливией», помогал ей в осуществлении всех ее коварных замыслов, пока, наконец, ее муж Друз не умер от яда при невыясненных обстоятельствах, породивших бесчисленные кривотолки (Тацит. Анналы, IV, 3; 11). Позднее схожие слухи ходили и в отношении жены Клавдия Мессалины и ее врача Валента. Не выступая против самой медицины, Плиний Старший, однако, сурово осуждал безнравственное поведение некоторых врачей, особенно влиятельных и высокопоставленных.
В этой психологической атмосфере многие начинали скептически и даже с насмешкой относиться к новым методам лечения и профилактики, предлагавшимся тем или иным приезжим врачевателем. Известно, что Крин из Массилии пытался увязать медицину с астрономией, причем речь шла не о составлении гороскопов, а об определении подобающих часов для приема пищи в зависимости от движения звезд. Врач Хармид, также из Массилии, выступая против традиционных горячих ванн, рекомендовал совершать омовения только в холодной воде даже в зимние морозы. Впрочем, независимо от предписаний врачей, в Риме всегда было немало завзятых любителей холодных купаний; к ним, например, причислял себя Сенека: «Я погрузился в холодную воду (она у меня называется не слишком теплой)», — сообщает он в письме (Нравственные письма к Луцилию, LXXXIII, 5).
Некоторые врачи, как уже говорилось, наживали огромные состояния, отсюда и их уверенность в себе, помогавшая им участвовать в политической борьбе. Богатство отдельных служителей медицины заставляло иных мошенников и шарлатанов также испробовать свои силы в этом ремесле. Очевидно, самые высокие доходы были у врачей, оказывавших свои услуги императору, его семье и придворным. По сведениям Плиния Старшего, придворный лекарь получал 250 000 сестерциев в год. В Риме хорошо знали двух братьев, греков с острова Кос: Квинта Стертиния и Гая Стертиния — римские имена они приняли, по всей видимости, став вольноотпущенниками. Первым начал свою деятельность в Риме Квинт Стертиний — вероятно, в 30-х годах I в. н. э. Затем он повел за собой брата и выхлопотал ему место придворного лекаря императора Клавдия. По версии Тацита, Агриппина, последняя жена Клавдия, желая освободить престол для Нерона, воспользовалась услугами придворного врача, который во время пира, «как бы затем, чтобы вызвать рвоту, ввел в горло Клавдия смазанное быстродействующим ядом перо, хорошо зная, что хотя затевать величайшие преступления невозможно, не подвергаясь опасности, зато преуспевший в них щедро вознаграждается» (Тацит. Анналы, XII, 67). Тем временем частная практика в городе принесла Квинту Стертинию еще больший доход, чем его брату служба при дворе. Братья построили себе роскошные виллы под Неаполем, оставив наследникам более 30 млн. сестерциев (Плиний Старший. Естественная история, XXIX, 7–8). Не только императоры были особенно щедры. Некий врач, вылечив богатого римлянина от мучительного лишая, получил огромный гонорар в 2000 сестерциев.
Возмущала людей, трезво смотрящих на методы лечения, и склонность некоторых врачей назначать больным очень дорогие, чаще всего иностранные лекарства. Такого злоупотребления лекарской профессией, замечает Плиний, не мог предвидеть даже такой ненавистник греческой медицины, как Катон Старший. Прописываемые лекарства состояли из многих редких компонентов, которые надо было доставлять из-за границы и которые поэтому были просто разорительны. Плиния возмущает, когда врачи соревнуются в изобретении все более изощренных и дорогостоящих микстур, изготовляемых из заграничного, привозного сырья, между тем как в самой Италии есть столько полезных средств врачевания. Плиний, кроме того, по его словам, обнаружил, что вместо индийской киновари римские врачи, плохо ориентируясь в свойствах и названиях препаратов, добавляли в лекарства сурик, а сурик — это яд. Трудно сказать, чем можно объяснить подобную ошибку — невежеством некоторых врачей, как полагает сам Плиний (Там же, XXIX, 25), или же злостной спекуляцией на здоровье людей.
Распространено было в Риме и увлечение заграничной косметикой, в том числе целебным зубным порошком из привозных снадобий, хорошо очищавшим зубы и укреплявшим десны (Апулей. Апология, или Речь в защиту самого себя от обвинений в магии, 6; 8).
Деятельность малообразованных, несведущих в своей науке врачевателей, а то и откровенных шарлатанов подрывала авторитет и тех искусных, добросовестных врачей, которые руководствовались в своей работе этическими принципами школы Гиппократа. Вот почему в Римской империи врачи все чаще становились героями злых анекдотов, облегчающими людям путь на тот свет. Лукиан в одной из своих эпиграмм с притворной серьезностью рассказывает о том, как некий врач присылал к нему своего сына, дабы тот приобрел какие-нибудь начальные сведения в греческой грамматике и литературе. Но не успели Лукиан с мальчиком дойти до третьей строки «Илиады» Гомера:
«Многие души могучие славных героев низринул
В мрачный Аид…»,
как отец перестал присылать сына для занятий. А затем, встретив случайно Лукиана, сказал ему: «Благодарю тебя, друг мой! Но этому мальчик может научиться и дома. Ведь и я посылаю многие души в Аид, и для этого мне совсем не нужна грамматика» (Лукиан. Эпиграммы, III). Немало острых эпиграмм посвятил лекарям и Марциал:
Недомогал я, но тут ко мне, нимало не медля,
Ты появился, Симмах, с сотней своих школяров.
Начали щупать меня сто рук, ледяных от мороза:
Без лихорадки, Симмах, был, а вот и она.
…
В баню он с нами ходил, пообедал веселый, и все же
Рано поутру найден мертвым был вдруг Андрагор.
Просишь, Фавстин, объяснить неожиданной смерти причину?
Да Гермократа — врача видел он ночью во сне.
…
Врач был недавно Диавл, а нынче могильщиком стал он.
То, что могильщик теперь делает, делал и врач.
Марциал. Эпиграммы, V, 9; VI, 53; I, 47
Судя по этим стихам, легко было бы составить себе негативное представление о римских врачах. Следует, однако, помнить, что среди них немало было и таких, кто действительно оказывал помощь больным. Были и такие, кто отнюдь не считал обогащение главной целью врача и не раз измерил шагами высокие лестницы многоэтажных доходных домов, спеша на помощь жившей там бедноте. Имен этих врачей не осталось в анналах истории. Но они жили и работали в Древнем Риме — двадцать веков назад…
…Ни в питье, ни в пище, говорит Пифагор, не должно преступать соразмерности. (…) Запрещая животную пищу, он приучал и приноравливал людей к простой жизни, чтобы они пользовались тем, что нетрудно добыть, ели невареную снедь и пили простую воду, так как только в этом — здоровье тела и ясность ума.
Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов, VIII, 9; 13
Издавна человеческая фантазия влекла пытливую мысль к прошлому, представляя то отдаленное, не имеющее точного места во времени минувшее, как век блаженства, как тот легендарный «золотой век», когда люди, не трудясь, пользовались всеми плодами земными, когда не было войн и не было ни господина, ни раба. Действительность была далека от этой картины. «Земля сама родила…», — писали древние поэты о счастливом прошлом рода человеческого, но сколько труда нужно было затратить, чтобы воспользоваться плодами земли — высечь огонь, вылепить посуду, изловить и разделать дикого зверя. Лишь много позже на столах древних греков и римлян появились тонкие, изысканные блюда, а их дедам и прадедам хватало скромной, непритязательной пищи, только чтобы насытиться, утолить голод, поддержать свои жизненные силы. Способ пропитания, «меню» древнейших обитателей Эллады и Италии зависели прежде всего от экономических особенностей страны, от плодородия земли, от уровня развития скотоводства. Постепенно, по мере изменений в общественной жизни, с расширением связей с другими странами, с ростом внешней торговли менялось и питание, появлялись все новые и новые блюда.
